Запах гниения чувствовался даже на расстоянии. Эта вонь уступала царившей в бунгало, но разница была невелика.

Хуже запаха была аура бассейна, не воспринимаемая пятью обычными чувствами, однако доступная сверхъестественному шестому. Нет, мое чересчур развитое воображение было здесь ни при чем. То была черта, присущая всем бассейнам мира: неуловимая холодная энергия чего-то извивающегося, заставляющая съеживаться разум и вызывающая то же ощущение, что прикосновение червяка к ладони.

Мне послышался всплеск. Что-то нарушило неподвижную поверхность. За этим последовал маслянистый звук, словно пловец делал «волну». Сначала я счел эти звуки плодом своего воображения, но когда пловец приблизился к моему краю бассейна, я бросился бежать.

За парком пролегает Интендантская дорога, вдоль которой стоят здания местных обслуживающих предприятий. Когда-то наряду с такими же службами Мунлайт-Бея они обеспечивали потребности тридцати шести тысяч штатных сотрудников базы и тринадцати тысяч членов их семей. Интендантство и кинотеатр стояли на противоположных концах длинной улицы. Между ними находились парикмахерская, химчистка, цветочный магазин, пекарня, банк, клуб для нижних чинов, офицерский клуб, библиотека, площадка игровых автоматов, детский сад, начальная школа, спортивный центр и магазины. Теперь все они пустовали; вывески выцвели и пострадали от непогоды.

Эти одно – и двухэтажные домики были простыми, но их простота радовала глаз. Белый тес, цветные цементные блоки, штукатурка. Утилитарная армейская архитектура в сочетании с экономностью эры Великой депрессии, которыми был пронизан каждый проект в 1939 году, году основания базы, могли бы создать уродливый индустриальный пейзаж. Но военные архитекторы и строители не пожалели усилий, чтобы придать зданиям какое-то изящество. При этом они опирались лишь на гармонию линий и углов, ритмичное чередование окон и разнообразное, но в целом единое оформление крыш.

Кинотеатр был таким же скромным, как и другие здания. Над его входом красовались остатки афиши. Я не знал, какой фильм показывали здесь последним и кто в нем играл. От названия и титров остались лишь три черные пластмассовые буквы, складывавшиеся в слово «КТО».

Хотя продолжения не было, я читал это загадочное послание как безнадежный вопрос, имевший отношение к генетическому ужасу, который был выведен в здешних тайных лабораториях: «Кто я? Кто вы? Кто сделал это? Кто спасет нас?»

Кто? Кто?

Перед кинотеатром был припаркован черный джип. Бобби снял виниловые крышу и стенки, и открытая машина была под стать ночи.

Когда я подошел к джипу, луна скрылась за облаками. В этот момент она стояла так низко над горизонтом, что едва ли появилась бы в следующий раз, но даже с расстояния в квартал я четко видел, что за рулем сидит Бобби.

Мы с ним одного роста и веса. Хотя я блондин, а он темный шатен, хотя глаза у меня бледно-голубые, а у него такие угольно-черные, что кажутся синими, мы можем сойти за братьев. Мы стали самыми близкими друзьями в одиннадцать лет, росли вместе и обзавелись похожими привычками. Мы стоим, сидим и двигаемся одинаково; у нас те же манеры и походка. Я думаю, это случилось оттого, что мы так много времени проводим в океане, занимаясь серфингом. Саша говорит, что у нас «кошачья грация». Конечно, это наглая лесть, но даже если в нас есть что-то кошачье, мы не лакаем молоко из блюдца и предпочитаем пользоваться туалетом, а не коробкой с песком.

Я подошел к пассажирскому сиденью, взялся за перекладину и перемахнул через борт, не открывая двери, сел и уперся ногами в пластмассовую сумку-холодильник.

На Бобби были брюки цвета хаки, белый хлопчатобумажный свитер с длинными рукавами и гавайская рубашка: другого стиля этот тип не признавал.

Он пил «Хайникен».

Хотя я никогда не видел Бобби пьяным, это не помешало мне сказать:

– Надеюсь, ты не слишком раскис. Не сводя глаз с улицы, он отозвался:

– Пьяный проспится, дурак – никогда. Ночь была прохладной, но не холодной, поэтому я спросил:

– Плеснешь мне «Хайни»?

– Сам бери.

Я выудил из сумки-холодильника бутылку и открыл крышку. Мне и в голову не приходило, до какой степени я хочу пить. Пиво быстро избавило меня от горечи во рту.

Бобби на мгновение посмотрел в зеркало заднего вида, а затем снова уставился прямо перед собой.

Между сиденьями стояло помповое ружье с пистолетной рукояткой, обращенное стволом назад.

– Пиво и ружья, – сказал я, качая головой.

– На дружеский прием тут рассчитывать не приходится.

– Ты прибыл по реке, как я сказал?

– Ага.

– Как ты проехал сквозь ограду?

– Расширил дырку.

– Я думал, ты придешь пешком.

– Холодильник слишком тяжелый.

– Что ж, скорость лишней не будет, – заключил я, думая о площади, которую нам предстояло обследовать.

– Здорово смердишь, брат, – сказал он.

– Пришлось попотеть.

С зеркала заднего вида свешивался ярко-желтый освежитель воздуха в форме банана. Бобби снял его и повесил на мое левое ухо.

Иногда его шутки заходят слишком далеко. Я не засмеялся.

– Это банан, – промолвил я, – а пахнет ананасом.

– Классическая американская изобретательность.

– Ничего подобного.

– Мы высадились на Луне.

– И придумали сдабривать кашу шоколадным кремом.

– Не забудь про пластмассовую блевотину.

– Да, это был мировой рекорд безвкусицы.

Произнеся сей патриотический панегирик, мы с Бобби торжественно чокнулись бутылками и сделали по большому глотку пива.

Хотя мне отчаянно хотелось пуститься на поиски Орсона и Джимми, я притворялся таким же неторопливым, как Бобби, который придерживается именно этого стиля жизни. Когда он навещает кого-то в больнице, сестры по ошибке принимают моего лодыря за больного, стаскивают с него гавайскую рубашку и напяливают больничный халат прежде, чем он успевает их поправить. Если не считать моментов ловли гигантской волны, грозящей вдребезги разбить серфера о мелководье, Бобби предпочитает спокойствие. Неторопливой и непринужденной беседой его пронять гораздо легче, чем понуканиями. За семнадцать лет нашей дружбы я научился ценить его невозмутимость, даже если она казалась мне не слишком естественной. Невозмутимость – ценное качество, когда приходится совершать дерзкие поступки. Поскольку Бобби действует по принципу «семь раз отмерь, один отрежь», он никогда не теряет головы. Он выглядит расслабленным, а временами даже сонным, но может, как мастер дзен-буддизма, замедлить ход времени, пока не найдет способа разрешить кризис.

– Потрясная рубашка, – сказал я.

Он надел одну из своих любимых антикварных рубашек: коричневую, с азиатским ландшафтом. В его коллекции была пара сотен гаваек, и о каждой он знал все.