Счастье моё, когда?! — охреневаю я, — ты про экзамен прослушала?

— Если за десять лет ничего не выучил, то один день ситуацию не спасёт, — говорит Подосинкина, — Do you agree with me?

— A woman’s sword is her tongue, and she does not let it rust, — отвечаю ей.

"Меч женщины — это её язык, и она не позволяет ему заржаветь", — примерно так это переводится. Старина Тони из "Таймс" в прошлой жизни обожал выдавать подобные фразы. Жаль, что акцент я подцепил не от него.

Оставляю редакторшу в задумчивости, и возвращаюсь к пробежке. Мои пять километров кажутся мне сейчас самым простым, из того, что предстоит на день.

Проблема, которая встает передо мной во весь рост, не нова и знакома любому фотографу. У меня элементарно не хватает времени. Хочется отрастить еще несколько пар рук, словно Шиве. Одними — снимать, другими проявлять, третьими печатать. В современности обработка съедает не меньше времени, чем сами фото, а вот удовольствие от неё, скажем так, сомнительное.

Раньше я без особых сожалений скидывал этот процесс на аутсорс и заморачивался только с отдельными работами. Хороший фотограф со временем обрастает командой. Ассистенты таскают сумки и выставляют типовой свет. Это не отменяет твоей способности закинуть кофр на плечо и сорваться с ним в любую точку планеты. В одиночку.

— Засунь себе эту треху знаешь куда?! Три рубля он мне суёт!

Митрич не хочет брать деньги. Это оказывается главной сложностью. Товарно-денежные отношения в Союзе считаются чем то стыдным, недостойным. Митрич еще мирился с необходимостью брать оплату с клиентов.

Но вести презренные рассчеты между знакомыми?! Поставить "могарыч", "накрыть поляну", или сказать совсем уже мутное "свои люди — сочтемся", вот это по-нашему. По-советски!

Я надеюсь поставить нашу работу на поток. Этим плох вариант с могарычём. Пожилой фотограф может элементарно спиться.

— Ну не продают мне алкоголь, — не выдерживаю я, — Мне ещё восемнадцати нет!

— Затак сделаю, — Митрич невозмутимо гладит усы, — эвон мне всё равно заняться нечем.

— Вы реактивы тратите…

— Так они казенные!

— Время…

— Милаай… — смеётся Митрич, — чего-чего, а времени у меня дохрена.

— Получается, я вас эксплуатирую? — пускаю я в ход коварный аргумент, — наживаюсь на вас? Как капиталист проклятый?!

— С чего это?! — мои слова задевают его за живое.

— Мне за эти снимки в редакции заплатят, — говорю. — Мне совести должно хватить, чтоб за вашу работу деньги себе забрать?

— Да, уж… — Митрич хмыкает, — и то верно…

— Выручайте, у меня ж экзамены… — прошу. — А редакторша сегодня снова на съемку гонит!

—По ней видно, что стервь! — заявляет Митрич. — Сегодняшние тоже мне занесёшь?

— Если не откажете?

— Тащи ужо, — расплывается в улыбке фотограф, — щегол. Всё успеть хочешь. Прям как я в твои годы…

Отказываюсь от чая и оставляю Митрича наедине со своими воспоминаниями. Внутри с облегчением выдыхаю. Риск запороть пленку при проявке теперь близок к нулю. Творчества в этом процессе никакого, а времени убивается достаточно.

— Нам к двум, — Таша сидит на подоконнике и ест бутерброд, — тебе разве Берёза не сказала?

В бутерброде между двумя слоями булки заложена сочная домашняя котлета. Таша ест постоянно. Мне уже объяснили, что на столах в редакции опасно оставлять что-то съедобное. Таша сметает всё, пользуясь коммунистическим принципом "каждому по потребности".

— Как вкусно пахнет, — говорю, — сама котлеты жарила?

Позавтракать я сегодня не успел. Шашлык оставил матери, а приготовить что-то себе не хватило времени.

— Неа, — не ведётся Таша. — Угостили. Больше нет.

— Иди ко мне, бедняжка, — зовёт меня Степановна. — Сейчас я тебя накормлю.

Она выставляет на стол эмалированную миску с отварным картофелем, малосольные огурчики и кусок пирога с мясной начинкой.

Степановна — женщина исключительной доброты. Она беззаветно подкармливает недостаточно упитанную часть редакции, которая включает Ташу, меня и ветерана журналистики Уколова. Она "обвязывает" двоих своих взрослых сыновей их жен и четверых внуков, про которых она может рассказыват часами. Время от времени она приносит в редакцию умопомрачительно ароматное варенье.

Единственное, что может испортить Степановне настроение — это необходимость работать. Тогда она становится сердитой и требовательной. Поэтому Степановна старается работать на работе как можно меньше.

— Ты же нас подбросишь? — стреляет глазами Таша.

Понятно, Нинель уже поделилась впечатлениями от поездки на раскопки. Её, кстати, на месте нет. Для редакции это нормально. Репортеры разлетаются днем как птички и возвращаются в родное гнездо, принося в клювиках материалы.

— А машину нам не дадут?

— Обнаглели! — удостаиваюсь гневного взгляда от Ивахнюка, — тут пешком сорок минут! И хватит чавкать! Устроили харчевню!

Хрррум! Таша демонстративно разрызает огурец.

Ивахнюка в редакции недолюбливают. Как многие "сбитые лётчики" так и не получившие вовремя желанное повышение, он не стал для коллектива своим. Меня Ивахнюк считает человеком Подосинкиной и недоверяет. Жаль, у него можно узнать много интересного.

— Посмотрим, — отвечаю Таше уклончиво.

Мотик я пообещал Жендосу. С другой стороны, вряд ли он воспользуется им так быстро. Завтра английский. Предпоследний экзамен на пути к взрослой жизни.

По дороге в администрацию забегаю магазин и покупаю полкило ирисок "кис-кис". В твердом состоянии об это лакомство можно сломать зуб, а в мягком они способны выдернуть пломбу. В капиталистическом обществе их производство должны спонсировать стоматологи. В советском — ненавидеть, ведь ириски прибавляют им работы.

Бухгалтерия встречает меня с восторгом, требует остаться на чай и всячески привечает.

Они сообщают мне, что Люська из архива уходит в декрет, и это удивительно, так как с её свадьбы минуло всего три месяца, что на центральной площади собирались по осени высадить кусты роз, но денег хватает только на гладиолусы, и что новая полукопченая "Краковская" на выставке в столице получила медаль, которую пьяные в дым главный инженер и технолог забыли в поезде, так что за ней пришлось ехать в сам Адлер, но ни про какие конкурсы категорически не знают.

— Может Светка в курсе? — размышляет блондинистая Катя

Остальные две прелестницы кривятся, словно от неспелого крыжовника.

— А кто у нас Светка? — интересуюсь.

— Секретарша у Молчанова, — с неохотой поясняет, Катя Раньше у нас работала, а потом Любовь Степановна на пенсию ушла, Светку и назначили.

— Не ушла, а ушли! — перебивает Рыжая,