– Зачем? – испугалась Зо.

– Вроде это твоя тетрадь для учёбы, я письмо там напишу папе и ещё одно кое-кому.

За полчаса Татьяна Михайловна написала письмо мужу с просьбой «не бросать сиротинушку» и второе письмо написала для пушного короля, с мольбой о помощи и с припиской мужу разыскать его в Москве.

Пушная фея успела помыться и одеться, принять ставшую дежурной дозу транквилизатора и в полном спокойствии (не считая бессонных синяков под глазами) встретить следователя Ястребка, участкового, и какого-то ещё мордатого, здоровее даже Ястребка.

– Ваня! – Зо бросилась к рядовому. – Ваня! Мама! Это Ваня!

Ястребок-сын смущённо отстранился:

– Зо! Я на работе. На службе, извини…

– Вот Татьяна Михайловна, – подмигнул пушной фее Ястребок-папа, – вот бумага. Придётся вам проехать с нами.

– Как с вами?! – сказала Зо. – Мы с мамой собираемся на дачу.

Участковый долго объяснял Татьяне Михайловне её права, после держал речь Ястребок, упомянул об ордерах на задержание и на обыск и добавил тихо, когда участковый стал производить осмотр помещения:

– Вот сынишку удалось приобщить. В отпуска повыходил конвой в отделении. Я и упросил. Он вам поможет там.

Взяли устные показания. «Предварительные!» – заметил следователь Ястребок напоказ сухо. Затем снова повторили, что придётся проехать в отделение. Татьяна Михайловна обречённо поплелась в свою комнату собирать вещи. Зо приветливо общалась со смущённым Ястребком-младшим, рассказывала, как дела в школе, как зверствует Киса.

– Скучаю по школе, – признался Ястребок. – Ты бы знала, какой контин… контиге…

– Контингент, Иван! – помог отец.

– Вот. Контингент какой. Но я вечернюю школу посещаю, все смеются, там такие…

– А ты? – Зо очаровательно улыбалась, но не сильно раздвигая губы: зубы у Зо были не крупные, но и не мелкие, без щелей, обычные зубы.

– А я хожу. Мне привыкать, что ли? Киса похлеще, чем на зоне, гнобила. Помнишь, как портфель мой нюхала: фу, куревом несёт. Ну да, я курил тогда в четвёртом классе, глупый был, но потом бросил. А её разве переубедишь. Раз унюхала, все пять лет потом припоминала.

– А вот маски эти висят, – сказал вдруг следователь. – Это откуда маски?

– Так, повесила маму порадовать. Вы же вчера её так мурыжили.

– Что это?

– Папье-маше. У изостудии была выставка, старые фонды раздавали. Я когда-то там занималась, вот и забрала свои. На долгую память.

– Ага. Папье-маше. Но я имел в виду: кто это?

– А вы не узнаёте? – обиделась Зо. – Баба-яга и чёрт, конечно.

– Я так и подумал, а потом засомневался. Думал: может, пират, с зубом таким, с клыком и в повязке.

– Нет. Баба-яга, – рассмеялась Зо. Смех у неё был привлекательный, завлекательный, очаровательный, девичий, тихий такой смех. – Хоть как-то маму порадовать, развеселить. А то как хорёк какой-то вонючий в комнате, как в норе, копается.

– Хорей не стреляю никогда, если только собака по глупости схватит. Не люблю их, – поморщился следователь и отошёл от стены.

На улице, когда садились в милицейские «жигули», Ястребок спросил у Татьяны Михайловны:

– А что такое папье-маше?

Все дальнейшие события того злополучного лета развивались не так чтобы стремительно, но к осени закончились благополучно, если можно так охарактеризовать лето, проведённое пушной феей в предварительном заключении.

Татьяну Михайловну сначала держали в отделении, потом приняли постановление об аресте, и Татьяну Михайловну этапировали в тюрьму, расположенную в противоположной от Лисьей горы части города. Июнь, самый сложный для Татьяны Михайловны месяц, следователь как мог постарался сгладить. На допросах в конвое стоял его сын, да и женщины-конвойные были Ястребком замолены, упрошены и одарены. Татьяну Михайловну возили и в морг больницы, на место предполагаемого убийства, на звероферму. Пушная фея повторяла одно и то же о последнем дне весны. Потом Татьяну Михайловну уже не вызывали на допросы. Она вела себя в тюрьме тихо, покорно, почти не разговаривала, просто сидела или лежала. Главное, она умоляла Ястребка, что не нужно свиданий с коллегами, не хотела позориться. Но свидания всё равно были, на перекрёстной даче показаний коллеги говорили, что и как, когда видели Татьяну Михайловну в последний раз, какое впечатление у них сложилось о её поведении в последнее время. Опрашивали и сторожей норковой фермы, и вахтёров фабрики, и сотрудников цехов предварительной обработки пушнины – Татьяна Михайловна активно консультировала и проверяла там режимы обработки забитого поголовья товарных лис. Племенные же лисьи шкуры только к июню все обработали – работники цехов были без пушной феи как без рук и добивались в июне свиданий с ней «по профессиональным вопросам». Женских кацавеек и детских пальтишек из выпадов шкур нашили столько, что в срочном порядке строили пристройку к фабрике под второй склад. Ястребок говорил не всё, но по его виду, мимике Татьяна Михайловна понимала, что всё складывается в её пользу.

Суд проходил три дня в самом конце августа. Каждый день являлись все опрошенные на дознании, так сказать, косвенные свидетели, отвечали на вопросы прокурора. От адвоката Татьяна Михайловна отказалась наотрез, но какая-то юркая напористая молодая девушка защищала её, и неплохо это делала. (После суда Татьяна Михайловна узнала, что это пушной отец, которому она писала «на деревню дедушке», был оповещён мужем и снарядил в Пушноряд столичного адвоката.)

И вот настал третий день, где должен был выступить свидетель защиты. С удивлением перед заседанием Татьяна Михайловна заметила невысокого белобрысого мужчину в отлично сшитом костюме и с тёмно-синим узким по моде галстуком-шнурком. Совиные глаза нельзя было спутать. Это отец Лёши Пахомова, егерь-загонщик с притравочной станции. Татьяна Михайловна никогда его до этого не видела. Ей стало неприятно: зачем он пришёл? Пожалеть её? Посочувствовать? А может, осудить? Может, сын ему рассказал, как она подбивала компанию Зо выпустить лис? Татьяна Михайловна совершенно была уверена теперь, что это она сказала ребятам и взять ключи со стены, и открыть клетки. Какая-то метаморфоза произошла в сознании пушнорядской феи. Но о детях, о девятиклассниках, которые сразу сейчас перешагнут в одиннадцатый (по новой реформе), никто не знал! Неужели Пахомов за этим тут, в судебном зале? Но оказалось, что свидетель защиты именно он! Выступление невысокого сильного егеря заставило Татьяну Михайловну почти не дышать.

Пахомов показал, что он обратился к руководству зверохозяйства отдать лис притравочной станции ещё в начале весны.

– Осенью америкосы пожалуют, в птичий сезон, – объяснял Пахомов уверенно, но Татьяна Михайловна заметила, что он хочет казаться простоватым, даже по речи это заметила. А ведь отец Пахомова таким явно не был. – Вот на птицу приезжают. А вот германцы, фашисты то есть, немцы, и какие-то ещё австрияки, они уж на пушнину, из Швейцарии ещё тоже… У нас хозяйство известное, а последние два года так мест пустых в домиках не бывает. Расширились, отстроили новые домишки для америкосов и европейцев. Ну и я бумагу в горсовет, ещё там просьбу в зверохозяйство. И согласовали мне. – Тут у Татьяны Михайловны ёкнуло сердце. – Но предупредили: всё надо сделать по-тихому, потому что лисы-то эти с фермы, которые голодают, уникальные. Хозяйство оставляет себе только норок, ферма лисья официально не работает, сокращена официально, в будущем заполнится норками, планы на новую пятилетку такие, но официально большие лисы числятся не за зверосовхозом, а за лабораторией, и необходимо разрешение от Татьяны Михайловны Филипповой. И мне сразу сказали, что она это разрешение не даст, не подпишет бумагу. – Тут Пахомов повернулся к Татьяне Михайловне и почти с ненавистью на неё посмотрел. Но Татьяна Михайловна всё правильно поняла. Пахомов невидимым образом при этом резком (конечно же, отрепетированном, конечно же, с подачи адвоката) повороте выразил на лице не просто ненависть. Лицо Пахомова выражало ещё что-то. «Ты, Татьяна Михайловна, не спорь», – такая немая просьба проскальзывала поверх ненависти, явно показательной, наигранной, чересчур уж напоказ.