- Я не курю, - ответил Леон, но в этом хаосе Томпсон не расслышал, поэтому Леон сунул сигареты в карман брюк и забыл о них. Теперь он достал смятую и мятую пачку. Томпсон сунул в пачку коробок спичек. Слова "Универсальный Магазин Хендерсона, Гилгил, Кения" были напечатаны на клапане карточки, которая закрывала спички.

В детстве Леон рос с запахом сигар, которые его отец Райдер Кортни держал зажатыми в зубах, когда плавал на своих речных судах вверх и вниз по Нилу или торговался с людьми, у которых покупал и продавал. Когда конфликт между отцом и сыном стал слишком острым, чтобы они могли оставаться в одном доме, Леон покинул семейный дом в Каире, чтобы искать счастья в новой колонии Британской Восточной Африки, как тогда называли Кению. Запах сигарного дыма всегда ассоциировался в его сознании с отцом, и все, что он пытался избежать, и единственный раз, когда он курил, было во время войны, когда он, как практически каждый солдат в британской армии, делал это, чтобы скоротать время и ослабить напряжение в долгие часы скуки и опасений, которые предшествовали началу любого сражения. В тот день, когда он ушел из армии, он выбросил сигареты, но теперь он понял, что Док Томпсон не столько дал ему пачку "Плейерз", сколько прописал ее именно для этого беспомощного периода ожидания новостей, которые вполне могли оказаться плохими.

Леон закурил свою первую сигарету, почувствовав знакомое ощущение дыма, заполняющего легкие, а затем долгий, медленный, расслабляющий выдох, когда он снова вышел. В пачке было еще восемь сигарет, и Леон выкурил их все за следующие два часа. К этому моменту воздух в приемной был густым от дыма, одежда воняла, а во рту стоял такой же мерзкий привкус, как и в пепельнице, наполовину заполненной его сигаретами.

Леон вдруг почувствовал отчаянную потребность в свежем, чистом воздухе. Он вышел из приемной, прошел по коридору и через две вращающиеся двери вышел в потусторонний мир. Площадь перед Европейской больницей и дорога, на которой она стояла, были разбиты в красивом саду, ограниченном с трех сторон подъездной аллеей, а с четвертой-стеной, тянувшейся вдоль дороги, на которой располагалась больница. Для пациентов и их посетителей были расставлены скамейки. Гроза миновала, наступила ночь, и воздух был прохладным и освежающим, как вода из горного ручья. Леон вытер рукой дождевую воду с одной из скамеек, затем сел на нее, вытянул ноги перед собой и откинулся назад, глядя на величественную, бесконечную красоту звезд на южном небе. На улице не было никакого движения, и единственным звуком, который можно было услышать, был шум насекомых, стрекочущих в кустах и деревьях. Леон закрыл глаза, и на мгновение ощущение глубокого покоя и расслабленности охватило его, снимая напряжение с мышц.

Затем он услышал стук открываемых дверей.

Леон открыл глаза, выпрямился на скамейке и посмотрел в сторону входа в больницу. В резком белом свете фонаря, освещавшего пространство под навесом, Леон увидел идущего к нему доктора Хартсона. Его плечи были опущены, походка тяжелая, и в нем чувствовалось что-то такое, что Леон видел в солдатах, только что получивших поражение и потерявших товарищей.

И тут он понял, что доктор Хартсон несет ему весть о том, как медленно, измученно он брел по лужайке, и ему показалось, что все созвездия вдруг исчезли с неба и на Леона Кортни опустилась тьма. Ибо он потерял Солнце, Луну и звезды, которые освещали его существование.

Хартсон уже добрался до него. Должно быть, он знал, что ему незачем рассказывать Леону о случившемся. Поэтому он просто сказал: "Мне очень жаль, старина. Мы сделали все, что могли, но ...

Хартсон, возможно, и закончил свою фразу, Но если и закончил, то Леон Кортни его так и не услышал. Сейчас плотина внутри него прорвалась, и все, что он мог слышать-это звук собственного рыдания.

В своей комнате в Лусиме Шафран пролежала без сна, казалось, несколько часов, прежде чем провалилась в беспокойный сон, мучимый снами, наполненными гневом, опасностью и ужасным чувством, что чего-то не хватает, как бы она ни старалась это найти. Потом она внезапно проснулась. Она знала, что в ее комнате кто-то есть. Она сидела прямо, широко раскрыв глаза, глядя из стороны в сторону, напрягая слух, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук, но, хотя ощущение чьего-то присутствия очень близко от нее осталось, не было никаких признаков того, что она кого-то видит или слышит.

Она включила ночник у кровати.

Комната была пуста. Дверь была закрыта.

А затем, так же внезапно, как и появилось, присутствие исчезло, и в момент абсолютной ясности Шафран все поняла.

- Мамочка!- она вскрикнула. - Мамочка! Вернись!’

Но мама ушла и больше никогда не вернется. Теперь Шафран знала это, и с этим знанием все утешение и безопасность, которые принесла с собой ее мать, исчезли из ее жизни, и началась совершенно новая глава ее существования.

В возрасте тринадцати лет Леон отправил Шафран в Родин, школу-интернат для девочек в Парктауне. ‘Тебе пора получить хорошее образование, - сказал он ей. ‘Когда меня не станет, ты будешь отвечать за поместье и все мои деловые интересы в Кортни. Тебе нужно знать больше, чем кулинария, рукоделие и цветоводство.’

‘Но зачем мне ехать в Южную Африку?- Запротестовала Шафран. ‘Я уверена, что в Кении тоже есть хорошие школы.’

- Действительно, есть. Но я поспрашивал вокруг, и, похоже, ни один из них не предлагает такого образования для девочек, которое ты получишь в Родине. Это родственное учреждение очень известной женской школы в Англии. По-видимому, буквально так: Три сестры основали это место в Англии, а затем четвертая приехала в Южную Африку и основала это место в Йобурге с приятелем. Это было тридцать лет назад, и, по-видимому, с тех пор он перешел от силы к силе, действительно первоклассное место. И Саффи ... - Голос Леона смягчился, когда он заговорил от чистого сердца, а не от головы, - тебе здесь не место, шататься по поместью в компании только меня и прислуги.’

- Но мне нравится шататься по поместью! Это мой дом. И все люди на нем - моя семья, - взмолилась Шафран.

- Я знаю, моя дорогая, и нет ни одного из них, кто не любил бы тебя как родную. Но тебе нужно быть рядом с девушками