люди. — Хомякова закутывается в одеяло по горло. — На закройщицу выучилась, в модное ателье поступила, — Она устремляет мечтательный взор вдаль. — В ателье я клиента встретила, хорошего человека, влюбилась без памяти.

— Ну и где он, твой хороший?

— На своем месте.

Женщины переглядываются.

— А сердце? — смягчает ситуацию Зина.

— Как будто и не было ничего. Потом снова пошло-поехало.

— Вот это да, во второй раз решиться! — включается с ходу Любка. — Это что ж, вроде запчастей, не поставишь — не поедешь?

— Припрет — и по-третьему не откажешься, — из-за тумбочки подает голос Тамара.

— И чтоб из-за ателье, дамских юбок и брюк во второй раз под нож? Да ни за какие коврижки!

— А что такого-то? — таращит огромные глаза Хомякова. — Чем нож страшнее ревматизма? Или диабета? Диабет во сто раз хуже. — Она показывает глазами, чтоб закрыли форточку. Зинаида Ивановна мгновенно встает, закрывает. — Хирургия чем хороша? Наладили тебе орган, отремонтировали — и живи, ни о чем не думай.

— Сказала тоже! — Полетаева перестает скрести пол. — А помрешь?

— Все помрем. Мне медицина четыре года подарила, глядишь — и еще подарит. Каждый день, любое событие в жизни как чудо воспринимаешь.

— Я бы так не смогла, — вздыхает Любка. — По мне, если уж жить, то без ограничений, а если умирать, то уж сразу.

— Нет, вы только поглядите на нее! — вскидывается Зинаида. — Если тебе жить неохота, сиди дома, дожидайся, пока смерть придет, а ты почему-то сюда прибыла с нами лясы точить.

— Проявила слабость характера.

— Ах, ты, значит, тете одолжение сделала?

— Папе.

— Девочки, если хотите знать, — загадочно смотрит в окно Хомякова, — мои четыре заветные года после первой операции я на всю предыдущую жизнь не променяю. Вот иногда лежу и думаю, не будь на свете доктора Завальнюка… даже не так. Не прочти я однажды статью профессора Романова в медицинском журнале, так бы и отправилась на тот свет. И не узнала бы никогда, какие минуты в жизни попадаются.

— Какие, подруга? — посасывает морковку Тамара. — Об одной минутке хоть поведай нам.

Хомякова молчит.

— Как об этом расскажешь? — вздыхает Зинаида Ивановна. — Могу я, к примеру, рассказать, о чем передумаю за одну минуту? То-то.

— Привет, сестрички! — Люба вдруг направляется к двери, помахивает пакетиком с таблетками. У двери вспоминает о выволочке медсестры, рвет пакет на мелкие кусочки, таблетки сжимает в кулаке. — Придется технику безопасности соблюдать.

— Хулиганка ты! Смотреть противно! — отворачивается от нее Зинаида.

Люба бесшумно подкрадывается к ней сзади, обхватывает за шею.

— Не сердитесь, пряник наш медовый. Ради вас, специально, с завтрашнего дня начну новую жизнь. Господи, — заламывает она руки, — тоска какая! Бежать, что ли? И где-нибудь на дороге у куста цветущего жасмина околеть. Без проблем, без паники и родственников… — Чем же все-таки порадовал вас дружок? — оборачивается она к Хомяковой. — Лилечка, уж очень охота про один мужской поступок узнать.

Хомякова будто не слышит.

— А ты с ним регистрировалась? — спрашивает Зинаида.

— Еще не хватало! — оживает та.

— Он предлагал? — недоверчиво смотрит Зинаида.

— Предлагал.

Снова недоверчивая переглядка. Ну, это уж Хомякова загнула, кто поверит, чтоб баба от загса отказалась.

— Что же, прикажете ему со мной погибать? С моими врожденными и благоприобретенными пороками? Такому парню не за что камень на шею вешать.

— И он радостно согласился, — констатирует Люба.

— Не соглашался, а я обманывала: мол, кончишь стажировку, устроишься как надо, тогда… Он, наоборот, все зудел: тянешь, мол, ты, Лилечка, с этим вопросом.

— И дотянула. — Зинаида деловито натягивает халат.

— Лилек, все ж таки ты обязана рассказать, уж очень охота про любовь, а? — просит Полетаева. — Уважь девочек.

— Правда, — присоединяется Зинаида, направляясь в уборную, — только меня подожди минутку.

— Что ж вы ее насилуете? — издевается Любка. — Тем более сейчас ваши родственники и друзья начнут возникать.

— Словами как объяснишь? — Хомякова оборачивается к Тамаре, потом достает из-под подушки пачку спрятанных сигарет. — Обыденщина получится. — Она быстро протягивает Любке сигарету. — По две затяжки, пока Зинаида не вернулась.

Обе закуривают, с наслаждением вдыхая дым. Потом Тамара открывает форточку, проветривает. Возвращается Зинаида, в руке у нее направление на утренние анализы.

— Давай, давай про любовь, — торопит она, принюхиваясь точно собака. — А то сейчас мой объявится.

— Ах, девочки. Какое это было лето! — Хомякова украдкой прячет окурок в бумажку. — Вовек я такого лета не упомню. Чистое, промытое, ни жары, ни пыли, даже зелень не желтела нисколечки, блестящая, будто отлакированная. А у меня шло такое…

Палата замирает, таращится на Хомякову. Когда ее сюда приволокли на носилках, она показалась всем скрюченной старухой с обескровленными вялыми губами. Тогда еще Любка подумала — не жилица. А сейчас раскраснелась, плечом повела, тряхнула хвостом черных с отливом волос — точно десять лет сбросила, красавица. Нет, рано еще ее отпевать, еще не отзвенела роща.

— С того дня как познакомились, все! Бежим друг к другу и расцепиться не можем. Совсем ведь ничего не знали, все было интересно. Что делал, что поел, что тебе прораб сказал? Целыми днями не ходила, летала. — Хомякова показала как летала, и опять такая в ней стать, порода. — Сама все делала, и все сходило. Белье перестираю. На речку сбегаю прополощу, мокрую корзину обратно тащу — веса не чувствую. А пирогов каких только не пекла! С капустой, с малиной, с луком.

— Перестань, — облизывается Любка.

— Скажу завтра моему, чтоб с луком принес, — вставляет Зинаида Ивановна.

— Сказать-то скажешь, — вздыхает Тамара, — есть кто будет? У этой — подготовка, у этой — нулевой стол. Разве что сама попробуешь.

— Ничего, поможем, — смеется Любка. — Вы, Зинаида Ивановна, только закажите.

— Ну и что с тех пирогов? — возвращается к рассказу Тамара.

— В тот раз тоже все переделала, тесто замешиваю — чувствую, задыхаюсь. Жара немыслимая. Такое дело, думаю, неужто приступ? Прилегла, кордиамин сглотала. Слышу — условный сигнал, легкий такой свист под окном. Едва слышный, чтоб не все соседи разом из окон повысовывались. Подползла к окну, вижу — конопатенький мой рукой машет, волосы разлохматились, пот градом, словно две версты бежал. Показывает: спускайся, мол, скорее. Очень срочно нужно. Да что случилось? — испугалась я. Знакомые, говорит, тебя ждут, хорошие знакомые. Какие еще знакомые? За сердце держусь, а сама знаю — все равно побегу. Скорее, шепчет, а то уедут. Кое-как влезла в сиреневый сарафанишко, ноги путаются, выбегаю. Подхватил он меня, тянет за угол. А за углом — эхма! Кибитка стоит! Пони, как в цирке! Я обомлела: приснилось мне это или как? Верите, девочки, настоящая кибитка, на ней ковер расшитый золотом, а на облучке ряженый царевич сидит, на нас улыбается. Вот, говорит, молодые, садитесь, покатаю. Вскочили и понеслись. Еду, сердце колотится, а я думаю: пусть, пусть