Когда князь-отец умирал, его место в роду занимал старший брат, он становился отцом для младших братьев, а его сыновья делались братьями дядьям своим и переходили из внуков в сыновья, потому как не было уже деда над ними, старшим в роду оказывался уже их родной отец. Умирал старший брат — второй брательник заступал его место. Теперь он делался отцом для прочих младших братьев, и уже его дети переходили из внуков в сыновья, из малолеток — в совершеннолетние. Вот так молодые князья через старшинство своих отцов сами приближались к месту старшего в роду. «Как прадеды наши лествицею восходили на великое княжение киевское, — говаривали вельможи, — так и нам должно достигать его лествичным восхождением».[79] А перешёл ты на следующую ступень — всё, бросай доставшийся тебе удел, перебирайся в другой. Но и там корней не пустишь, ибо владение твоё — не навсегда. Некогда тебе править, даже вникать в проблемы времени нет. Очередная смерть старшего в роду — и начинается перемена мест. Был ты удельный князь болховский — станешь удельным князем курским. Или вжищским. Или ещё каким.

Тот ещё порядочек, что и говорить. А ежели князь помрёт, не будучи старшиной рода? Тогда дети его навсегда останутся на ступени несовершеннолетних — дальнейшее восхождение их прекращалось. И им это активно не нравилось — обделённые поднимали мятежи, затевали войны, а благополучные чада в долгу не оставались, давали сдачи изгоям.

И каждое чадо ревниво посматривало на прочих деток, возгораясь гневом и алчностью: «А чего это у Михайлы больше земель, нежели мне дадено?», «Ослаб Игорёк, надо бы у него пару городишек оттяпать…», «Не годится сие — одни леса у меня! А у Глеба пажить на пажити! Переделить надобно — мечом нарезать землицы!»

И оттяпывали, нарезали, творили передел и беспредел. А что же народ? А народ безмолвствовал, терпел и вымирал — войны разоряли земли, а разорение вело за руку голод невиданный: одни впадали во грех людоедства, обрезали человечину с трупов, другие ели и конину, и собачатину, и кошатину, кору липовую грызли и лист, ильм употребляли в пищу и сосну, вламывались в чужие дома, надеясь найти хоть немного зерна, повсюду: на улицах, на торжищах, за околицей — валялись трупы, которых пожирали стаи собак, и жирные вороны благословляли мор, и некому было хоронить мёртвых…

— …Знаешь, — сказал Сухов задумчиво, — чем дольше я служу князю, тем сильнее моё желание бросить всё на хрен и уплыть на необитаемый остров, благо их в этом времени не счесть. Или поубивать, одного за другим, всех здешних князьков! Ну невыносимо, Понч! Этим придуркам даже в голову не приходит собрать земли и силы воедино, у князей одно на уме — кромсать и рвать! Знаешь, я даже рад, что грядёт Батыево нашествие.

— Ну, ты скажешь тоже… — неуверенно промолвил Шурик.

— Нет, правда. Пусть бы хан прижал им хвосты! Хоть какой-то порядок будет под Ордою…

— Вот именно — под! — фыркнул Пончик. — А потом монголам дань плати. Вот уж радости!

— Подумаешь, дань! Да твоя разлюбезная Ромейская империя кому только не платила — и гуннам, и готам, и аварам, и хазарам, и печенегам, и русам! И ничего! Ладно…

Опираясь на правую руку, Олег поднялся и отряхнул порты.

— Пошли, Понч, — сказал он.

Александр лениво поднялся.

— Если хочешь, оставайся, — добавил Сухов, — а я пойду. Мне сегодня опять в ночь, князя стеречь.

— Тогда я лучше тут посижу, — рассудил Шурик, устраиваясь под стеной. — А то меня эти дворцы в депрессию вгоняют.

Олег хмыкнул понятливо и пошёл по тропинке вниз, к огромной иве в два обхвата, где стояли лошади. За ними присматривали длинношеий Онцифор и расторопный, хоть и малость бестолковый, Кулмей.

— В город, — бросил воевода, влезая в седло.

— Мой дед пробовал жить в городе, — тут же подхватил внук Ченегрепы. — Целых два дня вытерпел — и сбежал. Дышать, говорит, нечем было — дома и люди давят со всех сторон, глаза простора не видят. Я вот, — вздохнул он, — тоже измучился…

— Измучилси он, как же, — фыркнул Онцифор. — Вона, щёки наел — треснут скоро!

— Я внутрях измученный!

— Иди ты! Мученик нашёлси…

Переругиваясь, перешучиваясь, вся троица покинула земли монастырские и поскакала натоптанной дорожкой к Киеву. На колокольне Софии загудел, заговорил благовест — ударил трижды, разнёс над городом медленные, протяжные звоны и заколотил неспешно, размеренно, призывая на службу.

Ночь, опустившаяся на Киев, была столь тепла и духовита, что запираться в дворцовых стенах казалось глупостью и потерей. Но — долг превыше всего.

Луна заливала коридор ярким холодным пыланием — свинцовые рамы были распахнуты настежь, запуская ветерок в княжеские палаты, Тишина стояла такая, что Олег слышал даже шарканье ночной стражи.

Неторопливо пройдясь по коридору, Сухов развернулся — и увидел человека в просторном чёрном плаще с капюшоном. Человек прихрамывал при ходьбе, шагая уверенно, без опаски. Олег похолодел, окликнул придавленно:

— Эй!

«Чёрный» спокойно развернулся.

— Бэрхэ-сэчен… — глухо проговорил Сухов. — Верно говорят: дерьмо не тонет!

Бэрхэ-сэчен оскалился в кривой усмешке.

— А, багатур… — сказал он небрежно. Не отводя глаз, добавил: — Не цапай меч. Не смерть несу твоему князю, а весть. Я — посол.

Неизвестно, чем бы закончилась эта встреча, но тут из Золотой палаты — тронного зала — выглянул Ярослав Всеволодович, одетый и трезвый.

— Это ко мне, воевода, — резко сказал великий князь.

— Княже, этот человек…

— Мне ведомо, кто он! Проследи, чтоб никто не мешал нам.

— Да, княже.

Бэрхэ-сэчен скрылся в палате, а Олег, не мешкая, прошёл в конец коридора и по маленькой, неприметной лестничке поднялся к низенькой двери, обитой железом. Осторожно отворив её, он вышел под потолок тронного зала, на один уровень с массивными деревянными стропилами, поддерживавшими тяжёлую каменную крышу. В четырёх саженях ниже стоял престол с роскошным золочёным креслом, а прямо из-под ног Олега уходила мощная средняя балка, протянувшаяся во всю длину Золотой палаты. Через каждую сажень её пересекали поперечины, опиравшиеся концами на боковые стены. Все балки и стропила покрывала искусная резьба.

Балансируя, Сухов продвинулся по центральной балке до того места, откуда свисало паникадило, похожее на тележное колесо, утыканное огарками восковых свечей — слава богу, потушенных.

Олег осторожно присел, замирая, и разглядел внизу двоих — русского князя и монгольского нойона.

— Говори, — сухо сказал Ярослав Всеволодович.

Бэрхэ-сэчен поклонился и торжественно провозгласил:

— Великим ханом Белой Орды[80] Бату, сыном Джучи и внуком Потрясателя Вселенной,[81] послан я к тебе, великий князь киевский!