– Сейчас! – воскликнула она. – Мне на работу ровно два часа надо, не больше!

Только что речь шла об одном часе, но про это Нинка напоминать уже не стала.

Полин жила рядом, в двух домах от тетушкиного. Уже через пять минут она вернулась, таща за собой Жан-Люка. Видно было, что одевала она его наскоро: ярко-оранжевая шапка с помпоном сползала ему на нос, длинный синий шарф размотался и почти волочился по мостовой.

– Вот! – воскликнула Полин. – Можешь его не кормить, он уже пообедал.

– Ладно, разберусь, – махнула рукой Нинка. – Мы с ним в Бобур пойдем.

Неизвестно, услышала ли Полин, куда Нинка собирается вести ее сына; скорее всего, это было ей все равно. Она вихрем пролетела вдоль дома и скрылась за углом.

Жан-Люк смотрел на свою новоявленную няню с любопытством. По тому, как блестели его яркие черные глаза, нетрудно было догадаться, что любопытство соединяется в нем с неодолимой потребностью того, что бабушка Таня называла «устроить шкоду».

– Ты что, правда есть не хочешь? – вздохнув, спросила Нинка.

– Неправда, – ответил Жан-Люк.

– Я так и думала. Тогда пошли к этому вашему Рынку Рыжих Детей. Таджин будем есть.

«Рынок Рыжих Детей» Нинка произнесла по-русски. Именно так переводилось название Марш дез Анфан Руж.

Жан-Люк засмеялся.

– Ты смешно говоришь, – сказал он.

– Ничего смешного, – фыркнула Нинка. – Я, может, по родной речи соскучилась. Хочешь, тебя научу по-русски говорить?

– Лучше пойдем есть таджин, – сказал Жан-Люк.

– Ты хоть знаешь, что это?

– Знаю. Папа меня водил. Только папа уже уехал обратно в Марокко и больше не приедет, – сообщил он.

– Ну, это еще неизвестно, – смутилась Нинка. – Может, приедет.

– Не-а. Мама сказала, он нас бросил, потому что мы ему не нужны. И раз так, то он нам тоже не нужен, – она сказала. Но вообще-то я не отказался бы, чтобы он все-таки ко мне приезжал. Только в Марокко я с ним не поеду.

– Ладно, пошли.

Нинка не знала, что на это сказать, и сочла за благо не развивать тему любящего папы.

Да, вообще-то она собиралась в квартал Бобур, примыкающий к Марэ; он нравился ей больше всех других кварталов Парижа. Особенно площадь перед Центром Помпиду – там можно было сидеть прямо на камнях, согреваясь кофе из «Старбакса», и разглядывать пеструю, мгновенно меняющуюся и никогда не повторяющуюся толпу, состоящую из людей таких же разноцветных, как вентиляционные трубы и шахты, выведенные наружу Центра.

Но раз уж ляпнула про таджин, то придется им и накормить ребенка, благо дешево.

– Ты, может, в музей хочешь? – на всякий случай уточнила Нинка.

– Не хочу, – тут же ответил Жан-Люк. – В музее картины, а я их не люблю.

– Почему? – удивилась Нинка.

Странное заявление от сына художницы!

– Потому что их мама любит, – объяснил тот. – Она все время тратит на них, а на меня уже не остается.

«Куда ни кинь, всюду клин», – подумала Нинка.

В самом деле, в разговоре с этим ребенком то и дело приходилось натыкаться на какие-нибудь непростые обстоятельства. Похоже, его маленькая жизнь сплошь из них и состояла.

– Хорошо, что у вас тут как в деревне, – сказала Нинка, поворачивая за угол улицы Монморанси.

– У нас в Париже? – уточнил Жан-Люк.

– Не во всем Париже – в Марэ. Хотя Париж тоже оказался не такой большой, как я думала.

– А что большое? – тут же спросил он.

Его мысль шла по каким-то неведомым дорожкам.

– Большая – Москва. Может, поэтому сильно бестолковая. Хотя, наверное, не поэтому.

– А почему?

– Хороший вопрос! Кто бы на него ответил.

– Только ты возьми мне таджин не с рыбой, а с мясом. Я его больше люблю, – уточнил Жан-Люк.

Видимо, его не слишком интересовали философские вопросы. Да и Нинку тоже.

– Я и сама больше мясо люблю, – кивнула она и пропела начало «Марсельезы»: – Вперед, вперед, сыны Отчизны! В марокканский ресторан.

Нинка вернулась домой в задумчивом состоянии, которое было ей вообще-то совсем не свойственно.

Главное, произойти такому состоянию было ведь совершенно не из чего. Они с Жан-Люком отлично провели время: съели по огромной тарелке таджина – мяса, тушенного с овощами, приправами и черносливом. Потом все-таки пошли на площадь Бобур перед Центром Помпиду – там как раз играл залихватский студенческий оркестр, выступал бродячий фокусник и было очень весело.

Потом Нинка отвела мальчишку домой. Наверное, Полин успела закончить свою срочную работу, потому что у нее уже сидели гости. Она предложила Нинке присоединиться к их шумной компании, но та не захотела, сама не понимая, почему.

И только теперь, войдя в тетушкину квартиру, она это поняла: а вот из-за странной задумчивости, в которую ее по непонятной причине поверг этот длинный день.

«Может, я просто от уборки устала?» – подумала Нинка, заглядывая в собственноручно вылизанную накануне гостиную.

Вообще-то тетушкина квартира ей нравилась. Нинка и не предполагала, что настоящая парижская квартира может выглядеть так… Так безалаберно – вот как бабушка Таня называла подобный вид.

Все здесь было несимметричное, странное, на каждом шагу выпрыгивали какие-нибудь стенки, лесенки в три ступеньки, неожиданные повороты и закоулки.

И, главное, ни в одной из четырех комнат не царил монументальный порядок, который Нинка терпеть не могла. Очень живая это была квартира!

В этой квартире тетя Мари родилась, выросла и жила всю свою жизнь. Она рассказывала, что, когда родители покупали ее, Марэ считался довольно захудалым кварталом; это было что-то аристократически обветшалое. А сейчас на его улицах кипит самая настоящая, предельно, вернее, беспредельно привлекательная парижская жизнь, и достаточно просто выйти из дому, чтобы сразу же в нее окунуться.

Раввины, гомосексуалисты, владельцы маленьких галерей, книжные черви, туристы, пекари из Восточной Европы, рокеры из Западной – все они составляли такой пестрый водоворот, при погружении в который у кого угодно занимался дух.

И все это очень Нинке нравилось! Поэтому она никак не могла понять, от чего вдруг охватило ее то странное состояние – тревожное недоумение, что ли? – от которого она хотела, но никак не могла избавиться.

Она налила себе вина, включила телевизор, уселась перед ним на ковер. Как раз начались вечерние новости. Показывали забастовку французских фермеров: посреди парижской улицы стоял прицеп с навозом, на его фоне журналистка – очень, кстати, стильная, на фермершу ничуть не похожая, – рассказывала о требованиях производителей молока.