— Экипаж ждет, — сказал Кох, прерывая мои размышления. — Вы намерены ехать в Крепость, сударь?

— Клистерштрассе далеко отсюда? — спросил я.

Кох взглянул на меня:

— Примерно миля, сударь, не больше. В деловой части города.

— Сегодня погода, кажется, лучше, чем вчера, не так ли?

— Снегопад прекратился. Вы это имеете в виду, сударь?

— Ну что ж, тогда отправимся туда пешком, Кох. Прогулка нам обоим пойдет на пользу, а кроме того, мне нужно познакомиться с городом.

Фрау Тотц стояла у кухонной двери, пожирая меня пристальным взглядом, который я был не в силах объяснить.

— Уверен, что Морик скоро появится! — крикнул я, обращаясь к ней.

Застывшая, словно приклеенная улыбка вновь материализовалась на ее физиономии, подобно жуткой гримасе на лице этрусской скульптуры.

— Конечно, появится, герр Стиффениис, — откликнулась хозяйка и мгновенно опустила голову.

На мгновение мне показалось, что фрау Тотц готова расплакаться. Но она просто пожала плечами, повернулась и исчезла за кухонной дверью.

Выйдя на улицу, мы свернули от скованного льдом порта к холму Кенигштрассе и начали долгий подъем. Сержант Кох шел рядом со мной, храня полное молчание. С обеих сторон широкой дороги в магазинах начали открываться ставни, однако на улице не было никого, кроме нас и мальчишки со светлыми локонами и в белой шайке, которого мы встретили, пройдя уже примерно половину пути. Вооружившись ведром воды и тряпкой и встав на колени, он пытался стереть со стены краску, которой какой-то злоумышленник ночью намалевал Звезду Давида, а внизу громадными буквами — «Во всем виноваты сыны Израилевы!».

Я отвернулся, стараясь не думать, о том, что может произойти, если какие-нибудь очумевшие фанатики воспримут это обвинение всерьез, как случилось три года назад в Бремене. Там тогда погибло двадцать семь евреев, а нескольким тысячам других пришлось бежать.

— С тех пор как начались убийства, сударь, — доверительным тоном произнес Кох, — появилось и множеств угроз в адрес евреев. Враждебно настроенные к ним проповедники напрямую обвиняют евреев в том, что они убили нашего Спасителя. Убийство прихожанина в Кенигсберге может привести к настоящей резне…

Он замолчал, как только мы подошли к табачной лавке.

Владелец, высокий худощавый мужчина в грязном коричневом фартуке и черной шапочке, стоял, прислонившись к дверному косяку, и курил, должно быть, первую за сегодняшний день трубку. Он внимательно взглянул на нас и кивнул, приглашая нас зайти. Но стоило нам пройти мимо, не заглянув в его лавку, как он издал громкий возглас презрения. Достаточно было посмотреть на пыльное окно, чтобы понять, какого сорта покупателей он привлекает. С крючков свисали самокрутки из грубого черного табака самого низкого качества. Короткие глиняные трубки и еще более куцые, сделанные из каолина и пожелтевшие от долгого лежания, были свалены в кучу за несколькими кругами заплесневевшего сыра. Лавка располагалась неподалеку от порта, поэтому, подумал я, здешние покупатели не отличаются большой разборчивостью и экстравагантностью вкусов, а грубы и неприхотливы. Большей частью это моряки или солдаты из гарнизона, любители дешевого крепкого курева и таких трубок, которым любые переделки нипочем.

У входа в другую лавку на перекладине висели куртки из жесткого холста. Не отличавшаяся красотой одежда с пятнами соли, оставленными морской водой, была явно ношеная. Бушлат Коха, как я успел заметить, был из плотной серой шерсти и почти новый. Мой собственный плащ из привозной английской шерсти, приобретенный для меня Еленой два месяца назад по случаю приглашения на рождественский обед в доме барона фон Штивальски, поместье которого Зюхингерн находилось примерно в миле от Лотингена, был, возможно, не по сезону легок, но никому никогда не пришло бы в голову усомниться в качестве его материала. Впрочем, даже видя это, владелец лавки выбежал на мостовую, кланяясь и приглашая нас войти и примерить одежду, «в которой вам будут не страшны испытания в самых холодных морях», — провозгласил он с некоторой помпезностью. Скорее всего мы были чуть ли не первыми покупателями, которые приблизились к его заведению за целый месяц.

Я улыбнулся и сказал:

— Спасибо, не надо.

— Вам, господа, отдам за полцены! — крикнул он нам вслед.

— Дела здесь, видимо, идут совсем плохо, — заметил я сержанту, когда мы прошли дальше, сопровождаемые на всем пути зазывными криками торговцев.

— Да уж какое там, сударь. Не только здесь, но почти повсюду в городе. По утрам магазины открываются, — ответил он, — а к трем большей частью уже закрыты. С наступлением темноты никто не выходит на улицу. На овощном рынке рядом с собором где-то около полудня народ все-таки собирается, ну и на рыбном рынке на Штуртенштрассе пока еще довольно оживленно, в зависимости от уловов, хотя, конечно, далеко не так, как бывало прежде. Вот посмотрите, сударь!

Сержант Кох взмахнул рукой. Мы повернули на широкую, выложенную булыжником улицу Балтийскштрассе.

Впереди, на расстоянии примерно пятидесяти ярдов я заметил двух хорошо одетых господ, шедших в том же направлении, что и мы. На противоположной стороне улицы служанка в холщовом чепце и переднике в красную полоску яростно сметала снег со ступенек элегантного особняка. Еще одна служанка примерно в таком же одеянии с накрытой корзиной под мышкой зашла в следующий дом и захлопнула за собой дверь. Кроме них, на улице больше никого не было. Мертвую тишину вокруг не нарушали ни лошади, ни повозки, ни экипажи. Вокруг не было ничего, на что можно было обратить внимание.

— О чем вы? — переспросил я Коха.

— Балтийскштрассе когда-то была самой оживленной улицей в Кенигсберге, сударь, — произнес он взволнованно. — Еще год назад вы не смогли бы пройти по ней, не столкнувшись с кем-нибудь.

— Но куда же подевался весь народ?

— Все заперлись у себя в домах, — ответил Кох, — и ждут поимки убийцы.

— Наверное, вы правы, — произнес я с тяжелым вздохом. Прежде я и не думал о том, что, соглашаясь заняться расследованием преступлений, я автоматически принимал на себя ответственность за восстановление нормальной жизни в Кенигсберге и за защиту жизни и благополучия потенциальных жертв. — Есть ли какие-нибудь новости сегодня, Кох? — спросил я, внезапно подумав, что могу показаться своему спутнику слишком молчаливым и отчужденным.

— Генералом Катовице мобилизованы все мужчины моложе тридцати пяти лет, имеющие военную подготовку, герр Стиффениис, — ответил Кох с обычным для него задором. — Это еще одна причина, по которой город так опустел. Генерал хочет организовать постоянное неусыпное наблюдение за всеми известными неблагонадежными субъектами, иностранцами и другими чужаками.

— А список имеется?

— Полагаю, что да, сударь.

— Вы не могли бы предоставить мне копию?

— Постараюсь, сударь. Не ручаюсь, правда, что он будет полным. Гостиницы проверить несложно, — Кох явно запыхался, с трудом поспевая за мной; его слова сопровождали густые клубы пара изо рта, — но вот район порта — совсем другое дело. Вы сами это увидите, сударь. Люди постоянно то прибывают, то уезжают, и хозяева, как правило, не заносят их имена в журнал постояльцев. Вас попросили вписать имя в «Балтийском китобое» только потому, что знали, кто вы такой.