Те полтора года, что он прожил во дворце, пока писал несколько картин помимо фресок в тронном зале, стали для жены наместника короля самыми счастливыми. Дожив до сорока лет, она впервые почувствовала, что ее ценят и уважают. Этого, по ее мнению, она всегда была достойна, но никогда не получала. Чапини, однако, не спешил заменить маркиза на супружеском ложе. Ему вовсе не хотелось рисковать ради женщины не слишком привлекательной, не слишком молодой и вовсе ему не по вкусу. Так что в данном случае он предпочитал не расточать энергию, а, напротив, копить. У маркизы была камеристка, которая проявляла к нему явный интерес, каковой не столь просто было удовлетворить. Так что венецианец ублажал сеньору наместницу лишь искусной беседой, а отсутствие влечения скрывал под самой изысканной куртуазностью. Ее это вполне устраивало. Маркиза воображала, что художник не решается проникнуть в ее покои лишь оттого, что боится скомпрометировать даму своего сердца, представляла, как в его сердце борются желание обладать ею со страхом запятнать ее честь, поскольку, как он неоднократно повторял, она – самая исключительная женщина на земле: образованная, благочестивая и самой чистой крови, одним словом, un angelo di Paradiso[91]. И лишь когда камеристка, чей растущий живот стал заметен, была вынуждена признаться, что отцом будущего ребенка является маэстро Гаэтано, маркиза заподозрила, что все уверения и разговоры венецианца являлись ни чем иным, как чудовищным надувательством. Но когда он упал к ее ногам, жарко целуя ей руки и пряча залитое слезами лицо в складках юбки, умоляя о прощении, уверяя, что согрешил с Инес, но – лишь телесно, поскольку в мечтах был с дамой его мечты, с его angelo[92], то получил прощение. К счастью для маэстро, ему оставалось добавить лишь несколько мазков к «Данае», ибо длительное воздержание в сочетании с медоточивыми комплиментами художника сделали свое дело и разожгли в сердце маркизы столь неуемную страсть, что она иссушила бы его до дна. Венецианец ускорил свой отъезд, состряпав фальшивое письмо от своего покровителя, дожа Венеции, который якобы срочно требовал художника ко двору. Он простился с маркизой в ее покоях, двери которых сторожила Инес, сгорающая от ярости и ревности. Донна Онофрина поклялась ему посвятить отныне свою жизнь одному только Богу, забыв навсегда земную любовь. Он же, полагаясь на ее великодушие, попросил ее позаботиться об отпрыске, который вот-вот должен был родиться, потому как, хоть он и произрастал во чреве камеристки, но духовно был плодом их любви.

Жуанет, сын Инес, вылитый отец, да беатификация родственницы-монахини, чей портрет она заказала, были ее единственными заботами после того, как она передумала покинуть наместника короля и заточить себя в монастыре – прихоть, на которую супруг, хоть в глубине души ему и было совершенно все равно, не дал согласия.

Себастья Палоу поцеловал руку тетушке и учтиво поприветствовал остальных дам, которые чрезвычайно обрадовались его приходу, надеясь наконец услышать о чем-нибудь еще, кроме милых выходок ребенка и чудес сестры Нореты. Шевалье не захотел сесть. Он продолжал стоять возле дочери верховного городского судьи – худой девицы, за которой время от времени ухаживал, чтобы не расстраивать дядю, намеревавшегося поженить их. Его нареченная густо покраснела, когда Палоу отвесил ей столь изысканный поклон, что кончик шпаги смотрел прямо в потолок. «Tus desdenes me matan, Lisi mia…»[93] – со вздохом изящно обронил он, вспомнив сонет, который как-то послал ей и который все читали в ее доме, надеясь впоследствии увидеть строчки более многообещающие. Бедняжка Луиза Орландис, хоть и перечитала сонет несметное количество раз, так и не поняла, с какой стати Себастья Палоу упрекает ее в безразличии – ведь она всегда старалась быть с ним как можно любезнее.

– Мне не хотелось бы помешать вашей задушевной беседе, сеньоры, – сказал Палоу с улыбкой, которая должна была изображать радость. – Не беспокойтесь – я тотчас же покину вас!

– О, Себастья! – сказала его будущая теща, кокетливо прикрывшись веером. – Что вы такое говорите! Мы будем счастливы, если вы немножко посидите с нами!

– Ваша милость, вы совершенно верно сказали «немножко». Я пришел сообщить вам, что отец Аменгуал закончил труд, посвященный нашей дорогой родственнице.

– Хвала Господу! – воскликнула маркиза, очень довольная. – Отчего же он никого не послал мне сообщить об этом немедленно? Я прямо сейчас пошлю за ним!

– Ученый отец еще не успел сделать вам копию. Думаю, именно поэтому, тетушка. Еще и суток не прошло, как он поставил последнюю точку. На сегодняшней тертулии отец Аменгуал зачитал нам самые важные места своего труда. Сеньоры…

– О, как бы мне хотелось отправиться в Рим! – блаженно вздохнула жена наместника короля.

– А мне – сопровождать вас, ваше превосходительство! О, вы бы у нас тогда почти святой стали! – заметил Себастья и добавил: – Не смею более вам мешать, рад был приветствовать всех милых дам.

Он учтиво поклонился присутствующим и вышел из залы с тем же видом хорохорящегося петушка, с каким вошел. Себастья Палоу гораздо больше хотел повидаться с наместником короля, нежели болтать со скучными дамами – пусть среди них и была Луиза Орландис, на которой он когда-нибудь – желательно как можно позднее – вынужден будет жениться. Именно поэтому он решительно удалился и направился вслед за слугой, распахивавшим перед ним двери. Пройдя через шесть роскошно обставленных по местной моде зал, Себастья переступил порог библиотеки, где маркиз укрылся, как он говорил, чтобы поработать. Однако все знали, что среди книг хозяин дома ищет покоя и спасения от суеты.

– Добро пожаловать, дорогой племянник! – воскликнул дядя, хотя и был несколько удивлен появлением Палоу в такой час. – Есть что-нибудь новенькое?

– Это с какой стороны взглянуть, дядя. Я только что из монастыря и принес две новости, которые могут оказаться важными. Одна – для тетушки, и она ее уже получила. Другая – для вашей милости.

– Вот как? И о чем же вы сегодня беседовали на тертулии?

– О достопочтенной сестре Норете, прежде всего. Но об этом я уже рассказал тетушке. А еще – об инквизиции. Следователь по делам кофиската сообщил, что получил приказ начать новые процессы, и, кажется, готов взяться за дело. Отец Феррандо показал нам донос против обитателей Сежеля и назвал имя доносителя.

– Кто же этот предатель?

– Рафел Кортес, ювелир.

– Шрам?

– Он самый. Кстати, иезуит опять напомнил о той дароносице, заказ на которую вы должны дать Кортесу…

– Рим не платит предателям, племянник, и уж тем более сейчас. Отец Феррандо совсем спятил. А нельзя узнать, кто те несчастные, на кого донесли?

– Мне кажется, да. Бумага касалась Дурьей Башки, но он при смерти, насколько я понял…