«Хорошо поет, и, ей-богу, это не тайное послание кому-то… Кто же она? Наверняка младшая дочка хозяев… В этом нет ничего странного».

Любопытство взяло верх над болью и ленью. Он встал с кровати и тихо подошел к окну. В лунном свете Кортес узнал младшего сына Габриела Вальса, который уже закончил петь. Задрав голову, юноша смотрел на окно, расположенное прямо над комнатой ювелира, и звал кого-то. С бесконечной нежностью, словно бы целуя, он шептал одно имя: «Мария, Мария»…

VII

Справа, у самого горизонта, таяли последние очертания побережья. Плещущиеся о борт корабля темно-синие волны становились все более грозными. На небе темные тучи, похожие на страшных уродливых чудищ, казалось, стерегли, как стражи, свои владения, отпугивая птиц. Матросы в трюме проверяли, крепко ли перевязаны тюки с товарами, чтобы выдержать качку, а капитан, стоя на мостике, готовился встретить бурю: он понял, что ее не избежать, едва судно обогнуло Белый мыс и стали видны красные всполохи на небе, а от резких порывов северного ветра волны разыгрались не на шутку.

Когда кровавый лоскут на небе потух, темнота стала стремительно надвигаться со зловещим и оглушительным громыханием. Мачта корабля заскрипела, однако корабль изо всех сил сопротивлялся разбушевавшейся стихии.

Пере Онофре Агило внезапно проснулся, не понимая, что происходит в кромешной тьме его каюты. Во время качки он упал с кровати и ударился об пол. Коммерсант с трудом поднялся, снова лег и привязал себя к кровати ремнями. Затем закрыл глаза и ухватился за края своего ложа, чтобы вновь не оказаться на полу во время очередного толчка. Агило не был моряком, однако долгие плавания по Средиземному морю приучили его относиться спокойно к коварствам морского ветра и волн и покорно сносить их капризы. Он предпочитал, чтобы судно противостояло стихии, а не корсарам, при столкновении с которыми экипаж и пассажиры рисковали жизнью куда больше. Природа, хотя и свирепствовала, но все же успокаивалась довольно быстро, не брала заложников, не грабила и, словно прося прощения, дарила затем ясные дни.

Он хранил в памяти как одно из худших воспоминаний в своей жизни случай, произошедший с ним, когда он плавал с капитаном Эстеве Фабрегасом. Поначалу все, казалось, складывалось удачно, поскольку они первыми заметили противника и открыли по нему огонь, надеясь, что их внезапная атака принесет им хорошую добычу. Однако удача отвернулась от них: атакованное ими судно было лишь приманкой. Капитан арабской эскадры пускал его вперед идущим налегке, без груза, привлекая таким образом внимание больших кораблей, плававших окрест, а затем топил их, обстреливая из крупнокалиберных пушек, и забирал всех людей в плен, чтобы продать в рабство. Агило едва не купил в порту Табарка один турок, и Пере Онофре уже было подставил спину под раскаленное клеймо хозяина, когда Адонай проявил великую свою милость к нему и послал ему друга – торговца той же веры, что и он, – который заплатил капитану корсаров втрое больше, чем турок. Спаситель никак не соглашался брать плату, хотя Агило настойчиво просил его взять деньги, как только он будет в состоянии расплатиться.

– Раз уж я обязан вам жизнью, – сказал Пере Онофре на прощание, – позвольте мне хотя бы не быть перед вами в долгу. Мне не хотелось бы думать, что однажды вы раскаетесь в содеянном и потребуете меня обратно в качество раба.

Саломо Абраим, который никогда бы не простил себе, если б не пришел на помощь единоверцу, проявил щедрость и, снабдив Агило рекомендательным письмом, отправил его в Ливорно. Он предложил Пере Онофре работать на него, а не на знать Майорки. Однако тот не хотел окончательно порывать с сеньорами своего родного острова, поэтому написал им письма: рассказал о злосчастном нападении, о том, что «Богоматерь Заступница» затонула, а его спутники попали в плен. Он объяснил, что в долгу перед Саломо Абраимом, а это обязывает его по крайней мере несколько лет отслужить ему – по просьбе Саломо, он должен обосноваться в ливорнском порту Медисеу, где сможет по-прежнему быть в курсе торговых дел, которые ведут на море сеньоры Майорки. Дону Жоану Жозепу Суреде предложение показалось очень заманчивым: имея в Ливорно своего человека, обладавшего связями в Табарке, он мог бы успешно заниматься ввозом зерна на остров. Суреда лично добился от властей разрешения для Пере Онофре надолго отлучаться с острова и в любое время возвращаться совершенно беспрепятственно, так чтобы никто не вправе был упрекнуть торговца за долгое отсутствие.

Когда Пере Онофре высадился в порту Медисеу с борта «Нового Иерусалима», спрятав на груди рекомендательное письмо для ливорнской общины, ему было двадцать пять лет. Хотя он к тому времени уже год как плавал вместе с капитаном Фабрегасом, в Ливорно молодому человеку прежде бывать не доводилось. Однако он, как все моряки, знал, что влияние этого города растет с каждым днем и что своей мощью он во многом обязан марранам, переселившимся из Испании и Португалии, а также нескольким беглецам из Антверпена и Феррары. На протяжении всей своей последующей жизни Агило не переставал благодарить Адоная за то, что тот послал ему избавителя, который, к тому же, привел его на путь к свободе.

Переживая качку на корабле, который неистовая буря то почти целиком погружала под воду, то вздымала на самый высокий гребень волны, Пере Онофре Агило думал о своих близких. Он успокаивался, мечтая о том, как они устроятся в Ливорно, смогут открыто, никого не боясь, почитать своего Бога, будут уважаемы всеми, даже христианами, которые никогда не посмеют вредить им, размышлял о том, как они разбогатеют, но не забудут о бедняках, особенно о презираемых и преследуемых братьях своих на Майорке. Закрыв глаза, он по-прежнему изо всех сил цеплялся, чтобы не упасть, за веревки, поддерживавшие его кровать. Но с еще большей силой он цеплялся памятью за приятные образы тех чудесных дней, которые провел на Майорке вместе с друзьями, вместе с Консулом, за сладостные воспоминания детства, когда никто из них двоих еще не знал, кто они такие и каков их удел, когда положение их семейств – процветающих и удачливых негоциантов – не давало ни малейшего повода для беспокойства и неуверенности. Он с грустью вспоминал мать, которую обнял на прощанье всего несколько часов назад, опасаясь в душе, что в последний раз прижимает к себе это иссушенное годами тело, нежное, как у голубки, с такими хрупкими косточками, прикрытыми одной кожей, испещренной морщинами, вздыбленной узлами вен. Казалось, ее плоть вот-вот рассыплется в мельчайшую пыль. «Не волнуйся, Онофре, – сказала мать. – Господь Бог сжалится над своей рабой и пошлет мне легкую смерть». Она произнесла это совершенно спокойно, уверенная в нескончаемой милости Адоная, которому смиренно служила всю жизнь по мере сил, стараясь передать сыновьям тайну, что из поколения в поколение, с тех самых пор, как их принудили к крещению, передавали женщины своим детям в тот момент, когда те пробуждались от детского сна и неведения.

Пере Онофре исполнилось тринадцать лет[101], когда мать, поздравив его с днем рождения, сообщила, что у нее есть один подарок, драгоценность, припасенная с самого его появления на свет, и она всегда надеялась, что когда-нибудь обязательно наступит торжественный и радостный день, который изменит всю жизнь сына. Это случится не только по той причине, что он станет взрослым мужчиной, но еще и потому, что он – иудей. Как были иудеями его отец, и дед, и прадед, и отцы его дедов и прадедов, потомки колена Левии, а значит – избранные среди всех двенадцати колен Израилевых. Тайными иудеями они были из страха перед христианами, которые не спускали с них глаз и заставляли выполнять свои обряды. Иудей – означает «избранный Богом народ», ибо, несмотря на все страдания в изгнании, народ этот всегда был под покровом Божиим. До сих пор перед глазами Пере Онофре стояла та золотая звезда Давида, которую мать передала ему, целуя в лоб. Звезда казалась мальчику самой блестящей и тяжелой из всех драгоценностей, когда-либо виденных им. Часто по вечерам, в строжайшей тайне, он садился возле матери, и та обучала его новой религии, которой с тех самых пор он присягнул раз и навсегда, как и его лучший друг Консул, хотя тот и не получил такого ценного подарка. Когда Пере Онофре обосновался в Ливорно, то стал носить звезду на груди, но не на толстой цепи, также доставшейся ему от матери, а в льняном кошельке, вместе с деньгами, спрятанном в складках одежды. И сейчас он по привычке положил руку на сердце, туда, где покоился кошель, наполненный золотыми унциями, которые Габриел Вальс смог насобирать, а Агило должен был сберечь во что бы то ни стало.