Даже для того времени, когда всех женили по расчету, этот брак оказался катастрофически неудачным. Петр, при всей своей физической зрелости, все еще был сам не свой от новых идей и открытий и по-прежнему больше интересовался устройством механизмов, чем нюансами человеческого поведения. Во все эпохи от семнадцатилетних юнцов, хотя бы и женатых, вряд ли можно ожидать, что они откажутся от любимых занятий и послушно водворятся возле семейного очага. Если кому-то и дано было совершить с Петром такое чудо, то не Евдокии. Скромная, заурядная, сама, в сущности, лишь робкое дитя, она была совершенно подавлена величием своего мужа – царя, силилась угодить ему, но не знала как. Из нее получилась бы образцовая царица для традиционного московского царя. Евдокия готова была отдать мужу все, но его необузданный, беспокойный гений приводил ее в замешательство, а грубоватая стихия мужского мира – его мира – ввергала ее в страх. Она согласилась бы участвовать в государственных церемониях, но не в строительстве кораблей. А тут еще эти иностранцы, которых Евдокия ненавидела все сильнее. Ей и раньше говорили, что все зло от них, и верно – зачем отнимают у нее мужа? Им с Петром не о чем было разговаривать: она ничего не знала ни о плотницком деле, ни о корабельной оснастке. С самого начала беседы с женой наводили на него скуку; затем так же наскучили и ее ласки, и скоро он уже самый вид ее выносил с трудом. Но так или иначе, они были женаты, делили ложе и за два года у них родилось двое сыновей. Старшим был царевич Алексей, чья трагическая судьба станет пыткой для Петра. Второй младенец, нареченный Александром, умер через семь месяцев. Когда это случилось, спустя неполных три года после свадьбы, отчуждение Петра и равнодушие к жене дошли до того, что он не потрудился явиться на похороны ребенка[37].

* * *

Да и медовый месяц их был краток. Ранней весной, всего через несколько недель после свадьбы, Петр в нетерпении следил, как ломается лед на Яузе, в Преображенском. Зная, что скоро лед начнет таять и на Плещеевом озере, он рвался прочь от жены, матери и всех своих обязанностей. В начале апреля 1689 года он таки вырвался на волю и помчался на озеро, горя желанием увидеть, как идут дела у Бранта и Корта. Лед уже ломался, и суда были почти готовы к спуску – им недоставало всего нескольких бухт хорошего каната и веревки для оснастки парусов. В тот же день он написал матери красноречивое письмо, в котором просил прислать веревки, лукаво подчеркивая, что чем скорее они прибудут, тем раньше он вернется домой: «Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушьке, гасударыни царице и великой княгине Наталии Кириловне, сынишка твой, в работе пребывающей, Петрушка благословения прошу, а о твоем здравии слышеть желаю. А у нас молитвами твоими здорово все; а озеро все вскрылось сего 20-го числа, и суды все кроме болшого корабля в одделке, только за канатами станет, и о том милости прошу, чтоп те канаты по семисот сажен ис Пушкарского приказу, не мешкаф, присланы были; а за ними дело станет, и житье наше продолжитца. По сем паки благословения прошу».

Наталья поняла и разгневалась. Не канаты получил от нее Петр, а приказ немедленно возвращаться в Москву, чтобы присутствовать на панихиде по царю Федору, – иначе все будут возмущены его неуважением к памяти брата. Удрученный перспективой расстаться со своими кораблями, Петр опять попытался сопротивляться материнской власти. Следующее письмо представляет собой смесь натужной бодрости и слабых отговорок: «Вселюбезнейшей и дражайшей моей матушки, гасударыни царице Наталии Кириловне, недостойный сынишка твой Петрунка о здравии твоем присно слышати желаю. А что изволила ко мне приказывать, чтоб мне быть к Москве, и я быть готоф, толко, гей-гей дела есть и то присланой сам видел: известит явнее. А мы молитвами твоими во всякой целости пребываем. О бытии моем пространнее писал я ко Лву Кириловичю [Нарышкин, дядя Петра и брат царицы], и он тебе, государыни, донесет. По сем и наипокорственнее предоюся в волю вашу. Аминь».

Но Наталья была непреклонна: Петр должен приехать. Он явился в Москву лишь накануне панихиды, и прошел целый месяц, прежде чем ему снова удалось удрать; приехав на Плещеево озеро, он узнал о смерти Корта. Работая рядом с Брантом и другими мастерами, Петр помогал достраивать корабли. Вскоре он снова написал матери, отправив письмо с боярином Тихоном Стрешневым, которого Наталья послала в Переславль посмотреть, что там делается.

«Гей, – приветствовал Петр свою мать, – о здравии слышать желаю и благословения прошу. А у нас все здорово; а о судах паки поттверждаю, что зело хороши все, и о том Тихан Микитич сам известит. Недостойный Petrus».

Подпись «Petrus» весьма красноречива. Остальное письмо Петр написал как всегда, на полуграмотном русском языке, но имя – по-латыни, пользуясь незнакомым и экзотически привлекательным западным алфавитом. Кроме латиницы, Петр перенимал у своих собратьев по работе и голландский язык.

Этой весной, сразу после женитьбы, Петр написал из Переславля пять писем матери и ни одного – жене. Он даже не упоминал о ней, когда писал к Наталье. И та с готовностью поддерживала подобное невнимание. В маленьком мирке Преображенского, где невестка со свекровью жили бок о бок, уже ощущались натянутые отношения. Наталья, сама присмотревшая для сына жену, скоро разобралась, насколько это была ограниченная, недалекая натура, прониклась к ней презрением и не осуждала Петра за нелюбовь к жене. Евдокия, окруженная таким недружелюбием, трогательно надеялась, что вот вернется домой Петр и все уладится. Она писала к нему, умоляя не забывать ее, выпрашивала хоть какого-нибудь знака любви и нежности: «Государю моему, радости, дарю Петру Алексеевичу. Моему господину царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множества лет. Просим милости: пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. Я, заботами матушки вашей, жива-здорова. Женишка твоя, Дунька, челом бьет».

И снова Петру велено было по какому-то торжественному случаю явиться в Москву. Опять он с трудом оторвался от своих кораблей, но на сей раз мать настояла, чтобы, появившись в столице, он там остался. В государстве назревал кризис; бояре из аристократической партии, стоявшей за Петра и Наталью, готовились бросить вызов правительству Софьи. После семилетнего безупречно умелого правления властительница стала допускать оплошности. Были предприняты два военных похода, и оба закончились разгромом[38]. Теперь же регентша, охваченная страстью к Василию Голицину, предводителю разбитых армий, пыталась заставить москвичей относиться к ее любовнику как к герою-победителю. Это было уже слишком, и сторонники Петра верили, что конец Софьи близок. Но требовалось, чтобы фигура, символизирующая их правое дело, была на виду. Петр в царском облачении мог легко шагнуть к полновластию монарха. Петр в голландских штанах до колен, верхом на бревне, да еще на какой-то там верфи, в двух днях пути от Москвы, оставался для Софьи все тем же мальчишкой – чудной парень, который своими нелепыми выходками вызывал у нее лишь снисходительную и, пожалуй, презрительную улыбку.