— Маш, смотри! Похоже, что Лухманов! Я видел его портреты, похож!

Маша не успела ответить: возник хозяин квартиры с шарообразным самоваром. Самовар пыхтел, как пароходный котел, из-под крышки торчали рукояти двух кипятильников. Медные бока сияли. Константин Петрович утвердил горячий агрегат посреди стола.

— Хороша машина? Производство Тульского патронного завода, двадцать второй год прошлого века. Бабушкино наследство. Жаль только, что некогда раскочегаривать по-настоящему, углями, приходится втыкать электричество.

Мак глянул с вежливым интересом. Но гораздо больше его интересовал фотоснимок.

— Константин Петрович, это Лухманов?

— Он самый, — согласился Дядюшка Лир, отдуваясь, подобно самовару. — Вадик Саранцев своим ФЭДом переснял из журнала — кажется, из «Огонька» — в сорок шестом году. Там была статья по поводу недавней смерти Дмитрия Афанасьевича. Распечатал снимки своим скрипучим увеличителем, подарил каждому из друзей. Потому что капитана Лухманова мы считали командиром ТЭКа, хотя он, разумеется, об этом не ведал… Когда узнали, что умер, был у нас такой траур, кое-кто даже всплакнул украдкой…

Маша осторожно спросила:

— Константин Петрович, а почему вы считали его командиром? Тоже читали его книжку?

— Даже не книжку, а книжки. У него ведь были разные издания: и о плаваниях, и о приключениях, и об устройстве парусных судов. На улице Луначарского работала детская библиотека, ее заведующая, Галина Ивановна, разыскивала их для нас в каких-то особых фондах. Старые библиотекарши любят ребят, которые с виду совсем не отличники, но в душе отчаянные читатели. А мы такими и были… Хотите, покажу нашу компанию?

— Да-а!

Константин Петрович отворил дверцу с капитанским портретом. На ее обратной стороне во всю ширину была пришпилена кнопками фотография нескольких мальчишек. По возрасту примерно таких же, как Мак. Они сидели на поленнице в разных позах: кто подтянул колени к подбородку, кто свесил ноги, кто сел на корточки, а один, длинный и тонкошеий, стоял, возвышаясь над остальными, как одетое в разношенную телогрейку чучело.

Потрепанная была компания, сразу видно, что пацаны из послевоенного времени. Двое в залатанных ватниках и ушанках, другие в пилотках и куцых пальтишках. Один — в разлапистых ботинках, другой — в валенках с большущими калошами, двое — в разношенных кирзовых сапогах, которые казались чересчур тяжелыми на тонких ногах в штопаных чулках. Чулки были коротковаты, между ними и куцыми штанами светлели полоски голой кожи. Мак внутренне поежился, представив, как цапал холод за беззащитные места, — на улице, судя по всему, была ранняя весна, у поленницы виднелись гребешки ноздреватого снега.

Лишь один из мальчишек выглядел поаккуратнее остальных. Под теплой курткой с накладными карманами виден был вельветовый костюмчик с манжетами под коленками. Ботинки — новенькие, а фуражка — с клапанами. Ну прямо заграничные. На груди висел фотоаппарат в чехле.

— Это, наверно, и есть Вадик Саранцев? — догадалась Маша.

— Он самый. А снял нас его отец. Не аппаратом Вадика, а своим, трофейным, на широкую пленку. И напечатал в лаборатории при поликлинике: он был там главный врач-рентгенолог… Видите, какая четкость? Немецкая оптика…

Маша спросила:

— Константин Петрович, а вы здесь где?

— А «мы здесь» вот… — Дядюшка Лир важно указал на крайнего пацана, одного из тех, что в сапогах. С круглыми ушами и треугольным лицом, в натянутой на уши пилотке. Рядом сидел почти такой же мальчишка — тоже в пилотке, такой же остролицый, в таких же «обувках». — А это мой друг, Валька Федорчук, или попросту Чук. Личность удивительная…

— Вы почти одинаковые, — сказала Маша.

— Да, нам хотелось одинаковости. Чук даже где-то сапоги раздобыл вместо старых ботинок, чтобы мы стали еще больше похожи…

— Получилось, — одобрил Мак.

— Снаружи да. А по характерам… Чук не ведал страха и не терпел несправедливости. А я был домашним мальчиком, женское воспитание, робкая натура…

Мак пригляделся к снимку.

— Константин Петрович, на руке у Чука, по-моему, видна татуировка. Вот… Чуть-чуть, но заметно…

— Совершенно верно!

Чук сидел, обхватив коленку, и его запястье было на виду.

— В линзу можно разглядеть отчетливо, — сказал Константин Петрович. — Я иногда рассматриваю. Но не часто… Я вообще смотрю на этот снимок довольно редко… Видите, даже поместил его внутри шкафа.

— Почему? — опасливо спросила Маша.

— Чтобы не привыкать. Когда все время видишь одну и ту же фотографию, она как-то смазывается в сознании. А когда изредка открываю дверцу, будто заново встречаюсь с друзьями. Вот они все… Тот, что стоит, — Толька Башмачкин, мы звали его Бамбук, потому что тощий. А вот у этого, большого, было прозвище Бомбовоз. Самый старший из нас, большущая сила и добродушие. Один недостаток — любил покурить…

— А больше никто не курил? — осторожно спросила Маша.

— Больше никто. Иногда пробовали, но привыкать не стали. Да и лет-то нам было всего десять-одиннадцать… Да, вот вся компания здесь… А теперь я один…

Кажется, старик пригорюнился. Даже слегка согнулся. Чтобы прогнать от него печаль, Мак быстро спросил:

— А у вас тогда такого знака на руке не было?

— Еще не было… Да и Чук сделал его незадолго до того, как мы снялись тут, на дровах. А я еще позже… Последняя память о тех годах. — Удальцов покачал кистью руки перед собой. — Это все, что осталось от меня прежнего… Сейчас вон какая седая косматая гора в сто тридцать килограммов. Уже и не представить Костика Удальцова десяти с половиной лет, этакое щуплое существо с парусиновыми лямками на плечах. В нашей компании был я самый «негероический» и смирный. А мне так хотелось быть не слабее и не боязливее других. И когда Валёк Федорчук небрежно похвастался такой татуировкой, я сразу решил: «Сделаю такую же! Помру, а сделаю!» Остальные Чуку позавидовали, но проявили здравомыслие: потом ведь не сотрешь, а дома что скажут? Чук же не боялся. Жизнь была у него несладкая, дядюшка иногда поколачивал, но за татуировку лупить не стал бы: не та причина…

Со мной же другое дело. Мать налаживала личную жизнь с недавно возникшим отчимом, они оба работали в филармонии, ездили с гастролями по ближним городам и селам, а меня воспитывали две бабушки. Одна, мамина мама, — обычная баба Люся с добродушным нравом, а вторая, мать отца, — этакая утонченная особа со столичными манерами. Сейчас сказали бы: экзальтированная особа. Кстати, она не терпела, когда к ней обращались «бабушка». «Зови меня Эльза Яковлевна или в крайнем случае тетя Эля». Однако, несмотря на разницу характеров, баба Люся и тетя Эля к моему воспитанию подходили с похожих позиций. Я знал, что мне влетит, но надеялся, что не очень. Тем более что татуировку все равно не сотрешь…

Татуировки умел делать большой парень с соседнего двора, Игорь Гусяткин. Ко мне он относился с симпатией («Привет, мотылек!») и операцию провернул бесплатно. Больно было, но терпимо, я не пищал. Готовый знак забинтовали, скоро он припух, но болел не сильно, а через день опухоль пропала. Игорь посоветовал походить с повязкой еще денек-два, чтобы все зажило окончательно.