Инна вышла с некоторым опозданием и посмотрела на меня недовольно и обиженно.

— Ты знаешь, сколько мне поставили за таргиль[71], который ты делал? — спросила она. — «68»[72]. Наша метаргелет[73]сказала, что две из пяти задач решены неправильно. Тоже мне математик.

— Это очень странно, — сказал я, подумав. — А она показала правильные решения?

— Да, и они действительно совсем другие.

И тут меня осенило; это было тем озарением, которое иногда помогает защититься от жгучего чувства неловкости и стыда.

— А результаты тоже другие? — спросил я.

— Результаты те же, — ответила Инна насмешливо, — да вот только все остальное по-другому. Я уж пыталась ей сказать, что мол, как же так, ответы-то у меня правильные, но она говорит, что это чисто случайно. Типа, мало ли что может получиться. С такими талантами ты свой докторат еще десять лет не напишешь.

Я пообещал ей, что в следующий раз постараюсь быть внимательнее; предложил сходить к ее преподавательнице поговорить и попытаться доказать, что ее, Инны, правильные результаты не столь уж и случайны. Но она обиженно отказалась, чуть позже успокоилась, даже попросила извинения за излишнюю резкость.

— Ты уж не обижайся, — сказал она, — это я так.

Мы взяли по чашке кофе и уселись в кафе с грязными пластиковыми столиками у самой лужайки; на Инну падали отраженные лучи солнца, подчеркивая ее светлую кожу, тонкие, одухотворенные черты.

К нам подошел араб и протер стол огромной серой тряпкой.

— А наша Яэль, — сказала она, — и вообще идиотка. В прошлый раз она дала нам таргиль из пяти частей, а потом сказала, что оценку будет ставить только по трем. Я, честно говоря, не понимаю, что это значит: что последние две части можно было не делать, или все равно, как они сделаны?

Инна повернула голову в полупрофиль и начала что-то искать в рюкзаке.

— А темы для зачетной работы она не только не выдала, — сказала Инна, распрямляясь, — но так и не объяснила, чего же она от нас хочет; по-моему, это безобразие, что мы дошли до середины курса, а так и не знаем, что именно от нас ждут.

Она явно была увлечена своими мыслями и, возможно, много про это думала, даже ее щеки покрылись легким румянцем.

— Когда я делала доклад, она постоянно встревала, не давала мне говорить, а потом сказала, что я недостаточно подробно раскрыла тему. Это после того, как она мне непрерывно мешала.

Я согласился с ней, и мы еще немножко поговорили; впрочем, Инне надо было уходить, она отдала мне «таргиль» на следующую неделю, и я пообещал его сделать как можно более внимательно,

— Ты настоящий друг, — сказала она.

Я подумал, что было бы хорошо ей что-нибудь подарить ко дню летнего солнцестояния — что-нибудь светлое и солнечное. Она встала, сказала, что ей сегодня предстоит еще столько выучить, совсем. уже собралась уходить и вдруг остановилась.

— А кстати, — сказала она, — если ты закончишь докторат, что ты будешь делать дальше?

— Не знаю, — сказал я, и это была правда, потому что я действительно не знал, — наверное, как и сейчас, буду заниматься наукой.

— А у Иры, — сказала она задумчиво и немного нравоучительно, — старший брат получил постдокторат в университете штата Айдахо. Это очень классное место; она к нему летом поедет. Скажи, а ты тоже мог бы получить что-нибудь такое?

— Черт его знает, — ответил я, — я не пробовал.

— А я бы на твоем месте попробовала. Хотя вряд ли. У нее брат, правда, очень крут, и у него две публикации в научных журналах.

Она посмотрела с грустью на меня и до того, как я успел ответить, повернулась ко мне спиной и отправилась в сторону общежитий; но, подойдя к зданию библиотеки, повернулась, написала что-то в воздухе и помахала рукой. Я тоже встал и медленно пошел в сторону ворот.

2

Как я уже говорил, мне бы очень хотелось свести к минимуму мои собственные комментарии, но это достаточно сложно — они необходимы для того, чтобы объяснить, почему я пересказываю именно эту историю; и все же я постараюсь пересказать ее практически в том же самом виде, как ее рассказывала моя бабушка. Впрочем, уже для ее детей это была всего лишь достаточно странная и не очень симпатичная семейная история, произошедшая с далекими предками. На самом же деле они не были столь уж далекими; бабушка моего прадеда выросла в местечке Друя[74], недалеко от слияния Десны и Западной Двины. Ее звали Рахиль; в шестнадцать лет она вышла замуж за торговца лесом и уехала в Сураж в верхнем течении Двины. Ее муж скупал бревна у плотовщиков, пригонявших их из Демидова и Велижа, и перепродавал в Двинск, а если удавалось — то и в дальнюю корабельную Ригу. Через год после свадьбы вышла замуж и ее сестра, которая, однако, осталась в Друе. На третью дочь приданого не хватило. Ее отец, владевший маленькой бакалейной лавкой, щедро дал приданое за старших дочерей, надеясь, что до свадьбы младшей он еще успеет подзаработать, но вскоре окончательно обнищал. Впрочем, приданым, а точнее — достаточно привлекательной внешностью ее наделил сам Создатель. Как было бы сказано в сказке, на всей земле, то есть от Кривичей до Ушачей и Бешенковичей, а может, и до самого Витебска, не было девушки краше; о неземной ее красоте прослышали заморские принцы и толпой устремились искать ее руки.

Первым принцем, пришедшим к ней с этой целью, был 62-летний фабрикант из самого Полоцка, который оказался в Друе совершенно случайно и прослышал про красивую бесприданницу. Родители Сары порадовались счастью своей дочери и, возблагодарив создателя и провидение, тотчас же дали согласие. Все оставшиеся до свадьбы дни Сара, как водится, проплакала. Начиная с этого места, ее история могла бы развиваться двояко. Она могла бы превратиться в трогательную сказку в скандинавском стиле или же (что почти то же самое) ее обработку в духе раннего европейского романтизма с характерной смесью философии и сентиментальности: юный плотогон, плененный Сариной красотой, отправился бы к королю лесных троллей в чащобы по ту сторону Западной Двины просить помощи (а может быть, и денег), и незадолго до свадьбы Сару бы унес водяной и поселил ее в подводном дворце на дне озера Нарочь, путь к которому, в награду за благородство и добросердечие, показал бы плотогону странствующий цадик. При ином же, более прозаическом, варианте развития событий, которое было бы скорее уместно в романе эпохи натурализма, Сара благополучно вышла бы замуж за своего «фабриканта» и, уехав в Полоцк (а может быть, потом и в Витебск), оглядевшись и приноровившись к местному образу жизни, завела бы себе, на французский манер, молодого гладкоусого любовника, в свободное от ее постели время дававшего юридические консультации все тем же провинциальным торговцам лесом; и тогда это повествование затопило бы вязкой и чуть горьковатой жижей доморощенного психологизма. Но Саре не суждено было стать ни приглуповатой сказочной блондинкой, ни неудовлетворенной французской провинциалкой.