Юкитомо относился к ней с нежностью, но всё-таки он был господин и почти что отец, он слишком много значил для Суги, так что она не осмеливалась заходить чересчур далеко и задевать его за живое. Вспоминая Мию, бесстыдно заигрывающую с Юкитомо, её легкомысленное личико, её глупый, наивный смех, томный голосок, гнусаво окликавший Юкитомо: «Папочка! Папочка!» — Суга ощущала странную зависть. Однако чувство было слабое, куда слабее, чем ревность супруги, у которой разлучница увела законного мужа.

Вечером, накануне отъезда Юми домой, девушки постелили себе в одной комнате с соизволения Юкитомо. Головы их лежали на деревянных изголовьях, чтобы не растрепались причёски. Они с грустной нежностью смотрели друг на друга. Их лица бледно светились в тусклом свете ночной лампы.

Март был на исходе. На улице неслышно моросил унылый мелкий дождь, ночной воздух был тяжёлым от напитавшей его влаги.

— Как грустно… Завтра вечером тебя уже не будет здесь… — печально проговорила Суга. Да, она сознавала с самого первого дня, когда только-только зашла речь о замужестве Юми, что подруга покинет усадьбу. Но теперь, когда пришла пора расставанья, Юми представилась ей бесстрашным птенцом, отважно машущим крыльями перед вылетом из гнезда, и это сравнение ещё острее заставило Сугу ощутить собственную никчёмность. Она-то останется здесь…

— Не надо грустить. Тебя окружает столько людей! Это мне впору заплакать — ведь мне будет так одиноко в нашей лачуге вдвоём со старшей сестрицей, — с наигранной живостью отозвалась Юми, словно желая приободрить Сугу. Однако та, не отрывая глаз от лица Юми, продолжала шептать, словно разговаривала сама с собой.

— Нет, это совсем другое одиночество… Не такое, как будет у меня здесь… Когда ты уедешь, я останусь одна — теперь только я буду вечно второй… Одна, совсем одна в этом большом доме. Ты так говоришь Юми, потому что ты сильнее и решительней.

— Решительней?.. О чём ты говоришь?! — Юми даже слегка приподнялась на изголовье. — Ты же знаешь, что идея отпустить меня, устроить мою жизнь, пока я совсем не состарилась, исходит от господина. Со стороны можно даже подумать, что он заботится обо мне, но ты ведь сама всё понимаешь, Суга-сан…

Тонкое шёлковое кимоно, затканное узором из раскиданных стрел, сползло с хрупкого плечика Юми. Она вплотную придвинулась к Суге. — Как ты думаешь, он сказал бы такое, если бив самом деле хотел меня удержать? Ну подумай сама, вот мы, например, — разве мы так вот запросто расстанемся даже с какой-то мелочью, которая нам дорога, — кимоно или даже красивой шпилькой? Нет, мы не подарим, не продадим их кому-то ни с того, ни с сего… Вот так и мужчины. Будь на моём месте ты, хозяин нипочём бы не дал согласия. Потому что тебя он действительно любит.

— Неправда. Он совсем потерял голову от молодой госпожи с Цунамати. Да ты и сама знаешь.

Суга тоже приподнялась и перевернулась на живот, лицом вниз. Когда она заговорила о Мие, голос у неё предательски задрожал.

— Это верно. Но Мия — законная жена сына хозяина. Наш господин может сколько угодно развлекаться тайком, открыто же предъявить на неё права он не посмеет. Да и сам он стареет, так что теперь делами в усадьбе заправляет хозяйка. Она занята только этим. Кто теперь позаботится о хозяине, кроме тебя? Нет, без тебя он не сможет жить. Это я ему стала мешать, ведь у него появилась молоденькая любовница… Что теперь с меня проку, я нужна, как «веер осенью», — пропела Юми строфу из баллады «токивадзу» и легонько рассмеялась. Смех был живой и весёлый, окрашенный лёгкой иронией над собой. Однако это не отвлекло Сугу от мрачных мыслей, и она пробормотала тем же угрюмым тоном:

— Да, хозяин не молодеет… С Цунамати он возвращается вовсе без сил, словно выжатый лимон. Подай ему суп из сушёного тунца, шесть яичных желтков за раз… Теперь, когда тебя не будет, всё это ляжет на меня! Служанка, замученная до смерти любовью, вот кто я! Как подумаю об этом, так становится завидно! Юми-сан, как ты решительно рвёшь свои путы. Вот выйдешь замуж за Ивамото-сан и нарожаешь детишек. Ты сможешь ходить везде, где тебе вздумается, и никто не посмеет тебе запретить.

— Да, но мне всё время придётся думать о деньгах! Тебе было всего пятнадцать, когда тебя забрали сюда, и ты ничего не знаешь о жизни, даже меньше меня… А я как вспомню, до чего мы тогда докатились, просто дрожь пробирает! Мне страшно уезжать отсюда. Я… Я хорошо приспосабливаюсь к обстоятельствам, я сильная, хотя и кажусь хрупкой, а вот ты — ты просто не вынесешь тягот жизни. Зачахнешь. Хозяин всегда говорил, что Суга-сан у нас, как драгоценная безделушка. Тебя так легко разбить! Он прав. Твоё место здесь. Ты рождена для роскоши, здесь ты защищена от жизненных бурь и невзгод. Один порыв свежего ветра — и тебе конец. Это просто убьёт тебя…

— Пусть так. О, если бы я только могла захотеть… убежать… Но я не могу! — с отчаянием выдохнула Суга.

— Зачем тебе это? Вот если бы ты встретила человека, с которым почла бы за счастье терпеть любые лишения…

— Но ты-то его не встретила, а всё равно решилась!

— Я — другая. Не такая, как ты. И потом, вряд ли можно сказать, что это я решилась. Скорей, от меня решили избавиться… А что касается моего жениха… Да, конечно голова у него хорошая, но в остальном… Вряд ли можно сказать, что это предел мечтаний.

— А я всё равно завидую. Я просто умираю от зависти! — Суга обхватила руками лакированное изголовье и вжалась в него лицом.

В этом жесте было столько страсти, столько горечи, что Юми оцепенела. Обычно Суга не выказывала эмоций и была холодно-сдержанной как в словах, так и в движениях.

Суга не знала, как выразить обуревавшие её чувства. Облечённые в слова, они вылились бы в бурный поток проклятий, отвратительных ей самой, или прорвались спутанными, бессвязными жалобами. Нет, Юми не может понять того, что происходит! Суге вдруг показалась, что проклятая карма всей её жизни тяжким грузом обрушилась на неё.

Почему, ну почему много лет назад родители не продали её в гейши, а отдали в дом Сиракава?! Будь она гейшей, носило б её по бурным волнам непостоянного мира, однако она стала бы более стойкой, жизнеспособной… И потом, кто знает, возможно бы у неё появился влиятельный покровитель, и она обрела хоть немного свободы — право гулять под голубым небом, радоваться солнцу и ветру, сердиться и плакать, когда ей вздумается…

Юкитомо, любил и холил её, научил чувственным наслаждениям и слепил из маленькой девочки прекрасную, как цветок, женщину. Но заточил её в доме, заставив безоговорочно повиноваться, и Суга покорялась и покорялась, пока не превратилась в беспомощное, совершенно безвольное существо. Томо как женщина не привлекала Юкитомо, их отношения даже отдалённо не походили на супружескую привязанность, но крепость духа, с которой Томо боролась за статус хозяйки дома, подтачивали Сугу, вселяя неуверенность в собственных силах.

Томо не ведала ни минуты покоя, не расслаблялась ни на мгновение. Под внешней мягкостью и спокойствием скрывалась стальная решимость выдержать всё и победить в борьбе. Томо терпела молча, без слова упрёка, держась из последних сил. Зная, что каждое её слово, обращённое против любовниц мужа, немедленно обернётся против неё, она старалась вообще не высказываться по поводу Суги и Юми. Но именно это многозначительное молчание, неусыпный контроль за всем, что творится в доме, бдительное внимание сковали Сугу незримыми, но такими прочными путами… Юкитомо отлично видел, что происходит, но это его вполне устраивало.