– Какая разница, все равно нас тоже прикончат. Как прикончили Соль и всех «подонков» Южного Креста.

– Все рано или поздно умирают. И хорошо, что никто не знает ни дня, ни часа своей смерти.

– А я бы еще до этого много чего хотел узнать.

Он не стал уточнять, что именно, и покраснел до корней волос. Они со школьными друзьями поклялись, что не умрут, прежде чем не потеряют невинности. Они слышали столько восторженных рассказов – реальных и выдуманных – о том, как занимаются любовью, и это было настолько лучше, чем заниматься онанизмом, что они наверняка сочли бы свою жизнь прожитой зря, если бы покинули эту землю, так и не покорив владений хоть одной женщины. Поскольку легион запретил любую порнографию, они воображали, фантазировали и рисовали в самых смелых своих мечтах лишь то, что можно было представить, основываясь на чересчур целомудренных анатомических атласах в учебниках по биологии. Некоторые счастливчики – а может, хвастуны? – находили на чердаке своего дома запрещенные сокровища эпохи до архангела Михаила, порножурналы, где видно все, я тебе говорю, все, даже когда это делают втроем или вчетвером, даже мужчины с мужчинами, и у них члены вот такие огромные, да, да, я тебе говорю, да нет, ну без дураков. Пиб никогда не рассказывал о том, каким образом родители мешали ему спать в подвале, потому что ему было стыдно, но еще и потому, что их вздохи, урчания, хрипы, частое дыхание, постанывания так принижали то возвышенное представление, которое составили обо всем этом они с приятелями, рассуждая в школьном дворе на переменах.

– Мы не знаем заранее, что нам выпадет в жизни, – заметила Стеф.

– Пока что нам выпал мерзкий шоколад за десять евро! – проворчал Пиб.

Громкий смех Стеф на мгновенье перекрыл гул голосов и шум ливня, который обрушивался на бульвар, погонял прохожих и заволакивал пеленой окна бистро.

– А почему ты сказала на крыше, что пора сменить обстановку?

– С тех пор, как я слышу про этого пророка, архангела Михаила, мне все охота поглядеть, на что он похож. А тебе нет?

В голосе Стеф все еще играли смешинки. А на плечи и затылок Пиба словно свалились тонны льда. И все же он уже знал, что пойдет за ней на край света и даже, если будет нужно, в преисподнюю.

– А зачем? Я уже видел его физиономию по телеку, – пробормотал он.

Он вспомнил мужчину со светлыми волосами и бородой, эдакого дедушку со строгим лицом, важным голосом и наводящими ужас глазами.

– Да интересно было бы попасть по другую сторону экрана.

– Зачем?

Стеф оперлась локтями о столешницу из фальшивого мрамора, положила подбородок на переплетенные пальцы и поймала глазами бегающий взгляд Пиба.

– А тебе никогда не хочется посмотреть, что происходит по ту сторону зеркала?

Пиб не был уверен, что понял ее, но согласно кивнул головой. Она предлагала ему союз, тесное общение в течение долгого времени – все остальное не имело никакого значения.

– Завтра мы отправляемся на восток.

– Завтра?

– Как раз успеем найти бабки, боеприпасы и билеты на поезд.

Пиб вздрогнул, допил до последней капли горький шоколад и спрятался за чашкой, чтобы справиться с внезапно начавшимся головокружением, которое живо напомнило ему о его детских страхах.

Первая его книга не вызвала гнева в комиссии по цензуре. Его попросили убрать всего три сцены: одну – из-за легкого эротического налета (там речь шла о женской груди, которую мужчина, в приливе материнской любви, принимался сосать с неукротимой силой, но ведь женскую грудь возможно воспевать только ради ее замечательной способности давать молоко детям); вторую – из-за пересмотра, пусть и едва заметного, но все же ощутимого, роли католической церкви в некоторые периоды ее истории; третью – потому что некоторые неблагонадежные умы могли бы усмотреть в ней апологию адюльтера (героиня, дама с щедрой грудью, в какой-то момент мечтает круто изменить свою жизнь с подчиненным своего мужа, и цензоры заключили, что намерение равнозначно поступку). После соответствующей правки его роман был-таки опубликован в одном из издательств квартала Сен-Жермен-де-Пре, что предполагало отныне его известность в литературных кругах, а также уйму никчемных ссор и светских коктейлей.

Он имел завидный успех: понравился критике и приобрел свой круг читателей, но широкую публику так и не завоевал. Но, как выразился Гаспар, его издатель, мы проложили дорогу для нашего второго романа, ведь второй роман появится, правда же? Мы заложили фундамент нашего грандиозного литературного проекта и надеемся поднять тираж с двух тысяч пятисот эксклюзивных экземпляров до двадцати пяти тысяч, закрепляющих успех книги, а затем, ну, не будем уж слишком замахиваться, – до двухсот пятидесяти тысяч, подтверждающих полное признание авторского таланта.

Итак, он был допущен на Олимп, где пребывали сильные мира сего и их подпевалы, где каждый жест, каждое слово, каждый взгляд означает либо благие посулы, либо немилость. Он открыл для себя тот закон естественной и человеческой природы, по которому чем ближе ты к вершине, тем вернее угодишь в пропасть. А еще понял, что воздух этих вершин пьянит сильнее, чем затхлый воздух низины. Поскольку он был не женат и недурен собой, то быстро попал за кулисы Олимпа и получил приглашение на закрытые вечеринки, во время которых маски приличия сменялись на личины извращений. Он стал предметом сексуальных увлечений дам и господ, которым нравилось поерзать на теле будущих гениев двадцать первого века. Тела мужчин и женщин, с которыми он сталкивался в постели, были похожи как две капли воды – худые, ангелообразные, «отформатированные» хирургами-косметологами. Из опыта общения с ними – когда экстравагантного, когда вредоносного, когда тошнотворного – он понял, что в области секса человеческой изобретательности нет предела. Он воспользовался своими наблюдениями на сей счет при написании второго романа, не выходя за пределы дозволенных мягких намеков. Восхитительное чувство меры, вкус к метафоре, делился своими соображениями Гаспар, – как раз то, что нужно, чтобы не раздразнить наших ярых цензоров. Издатель не ошибся: комиссия по цензуре ничего не вырезала из романа. В присутствии издательской элиты и влиятельнейших критиков он демонстрировал, как он рад, что роман вышел in extenso,[2]но как ему вычеркнуть из памяти куски, которые он сам у себя изъял, им самим отвергнутые слова, добровольные сокращения, куда деваться от унизительного раскаяния? Он сам прошел под кавдинским ярмом[3]внутренней цензуры, чтобы избежать постыдной процедуры публичной кастрации, и обрек себя на то, чтобы его до скончания века преследовал призрак ампутированных строк.

Гаспар каждую неделю домогался, как продвигается наш третий роман. А наш второй, младшенький, ха-ха-ха, перевалил за двадцать пять тысяч – я ведь вам говорил, вы помните, я вам это говорил? Надо ковать железо, пока горячо. Но увы – его душа, его разум молчали, он был совершенно бесплоден, не способен произвести на свет ни словечка, ни с помощью старой пишущей машинки, ни в своей тетрадке. Он был один и не знал, что делать в своей трехкомнатной квартире в самом центре Парижа, купленной в кредит при содействии жены одного банкира, из числа его почитательниц. Чего только он не перепробовал: здоровый образ жизни, регулярный сон, строгий режим дня, бессонные ночи, кофе, спиртное, голубые пилюли, пилюли желтые, розовые и зеленые, предельное удовольствие, доходящее до тошноты, полное истощение, автоматическое письмо,[4]уединение в одном из особняков Гаспара, отведенном для авторов, обделенных вдохновением, поездки по Франции, обезображенной войной… Но ничто не заставляло вдохновенный ключ забиться. Иссушая слова, он засушил и сам источник.