– Ты хороший мальчик? – наконец спросил он.

– Я стараюсь им быть, мой господин, – ответил я.

– Смотри на меня! – приказал он, потому что я опустил глаза.

Когда я посмотрел на него, Альфред улыбнулся. На его лице не было и тени болезни, на которую он жаловался ночью, и я подумал, что он наболтал тогда спьяну – это объясняло бы его жалкие слова. Сейчас он был сама серьезность.

– И как ты стараешься быть хорошим? – спросил он.

– Я стараюсь противиться искушению, господин, – ответил я, вспомнив слова Беокки, сказанные принцу за палаткой.

– Это хорошо, – отозвался он, – очень хорошо. И ты противишься ему?

– Не всегда, – сказал я, немного поколебался, ощущая искушение пошалить, а потом, как обычно, поддался этому искушению. – Но я стараюсь, господин, – продолжал я серьезно, – и повторяю себе, что должен благодарить Господа за посланное мне искушение. А когда Господь дает мне силы противиться, восхваляю его.

Беокка с Альфредом уставились на меня так, словно у меня за спиной выросли ангельские крылья. Я всего лишь повторял чушь, которую Беокка втолковывал в темноте принцу, а они решили, что это доказательство моей святости. Я постарался принять смиренный и невинный вид.

– Ты – знамение, посланное мне Господом, – с жаром произнес Альфред. – Ты возносишь молитвы?

– Каждый день, господин, – я не стал уточнять, что молитвы эти адресованы Одину.

– А что это у тебя на шее? Распятие? – Он указал на кожаный ремешок, а когда я не ответил, подался вперед и вытянул молот Тора, спрятанный у меня под рубашкой. – Бог мой! – воскликнул он и перекрестился. – И еще ты носишь это, – добавил он, кивая на браслеты, покрытые рунами. Должно быть, я выглядел настоящим язычником.

– Меня заставляют это носить, господин, – сказал я, угадав, что он хочет сорвать с моей шеи языческий символ. – И бьют, если я не подчиняюсь, – поспешно добавил я.

– Они часто тебя бьют? – спросил он.

– Все время, господин, – солгал я.

Он скорбно покачал головой, затем выпустил молот.

– Мерзкий символ. Должно быть, тяжкий груз для маленького мальчика.

– Я питаю надежду, господин, что мы сумеем выкупить его, – вмешался Беокка.

– Мы? – переспросил Альфред. – Выкупить?

– Он законный олдермен Беббанбургский, – пояснил Беокка, – хотя дядя его присвоил этот титул. Но его дядя не станет драться с датчанами.

Альфред поглядел на меня в раздумье и нахмурился.

– Ты умеешь читать, Утред?

– Он начинал учиться, – ответил за меня Беокка. – Я учил его, господин, хотя, честно говоря, он был нерадивым учеником. Боюсь, он плохо ладил с буквами. Его тернии[7]были слишком колючи, а лигатуры[8]слишком извилисты.

Я говорил, что Альфред не понимал шуток, но эту он любил, хоть она по крепости напоминала разбавленное молоко, а по свежести – засохший сыр. Эту шутку любили все, кто знал грамоту, и Беокка с Альфредом хохотали, словно только что сами ее придумали. Тернии и лигатуры были буквами нашего алфавита.

– Его тернии были слишком колючи, – повторял Альфред, заливаясь смехом, – а лигатуры слишком извилисты. Его "бэ" не бубнили, а его "ка"...

Тут он замолчал, вдруг смутившись. Он хотел сказать, что мои "ка" косили, но вспомнил о Беокке и сконфуженно посмотрел на него.

– Мой дорогой Беокка...

– Никаких обид, мой господин!

Беокка был счастлив; таким счастливым он бывал, погружаясь в какой-нибудь занудный текст о святом Катберте, крестившем буревестников или читавшем молитвы перед морскими котиками. Священник пытался и меня заставить читать эту чушь, но я никогда не заходил дальше самых коротких слов.

– Тебе повезло, что ты так рано начал учиться, – обратился ко мне Альфред, снова становясь серьезным. – Сам я начал читать только в двенадцать лет!

Судя по его тону, меня должно было поразить это сообщение, и я послушно изобразил изумление.

– То была большая ошибка моего отца и мачехи, – продолжал Альфред сурово, – они должны были начать учить меня гораздо раньше.

– Зато сейчас вы читаете, как настоящий ученый, мой господин, – сказал Беокка.

– Я стараюсь, – ответил Альфред скромно, но ему явно польстили слова священника.

– И по-латыни тоже! – продолжал Беокка. – Утред, его латынь гораздо лучше моей!

– Полагаю, так и есть. – Альфред улыбнулся ему.

– И у него такой красивый почерк, – продолжал Беокка. – Такой разборчивый аккуратный почерк!

– И ты тоже должен стараться, юный Утред, – твердо проговорил Альфред. – Мы и впрямь предложим за тебя выкуп, с Божьей помощью. Ты послужишь моему дому и перво-наперво должен будешь научиться как следует читать и писать. Тебе это понравится!

– Да, мой господин, – ответил я. Я попытался говорить с вопросительной интонацией, но мой ответ прозвучал как простое согласие.

– Ты научишься читать, – пообещал мне Альфред, – научишься молиться, научишься быть добрым христианином, а когда подрастешь, решишь, кем хочешь стать.

– Я хочу служить вам, – солгал я, думая, что он просто бледнолицый, занудный, помешанный на религии слабак.

– Это похвально. И кем же ты намерен мне служить?

– Воином, господин, чтобы драться с датчанами.

– Если так будет угодно Господу, – отозвался он, явно разочарованный моим ответом. – Видит Господь, нам нужны воины, хотя я изо дня в день молю, чтобы датчане познали Христа, узрели свои грехи и покончили со своими злодействами. Молитва будет услышана, – истово продолжал он, – молитва, пост и послушание! И если Бог ответит на наши молитвы, Утред, нам не понадобятся воины. Зато королевству всегда нужны хорошие священники. Я сам хотел избрать эту стезю, но Господь судил иначе. Нет высшего призвания, чем служение Богу. Я могу быть принцем, но в глазах Господа остаюсь червем, тогда как Беокка – бесценный алмаз!

– Да, господин, – отозвался я, не зная, что тут еще сказать.

Беокка старался принять скромный вид.

Альфред наклонился, сунул молот Тора мне под рубаху и положил руку мне на голову.

– Благословит тебя Господь, дитя, – сказал он, – пусть лик его сияет тебе, освободит тебя от невзгод и вернет благословенную свободу.

– Аминь, – заключил я.

Они отпустили меня, и я вернулся к Рагнару.

– Ударь меня, – попросил я.