доносившимися из поперечной дорожки. Три актрисы в уже зимних платьях, преувеличенно громко говоря, неловко пробирались в сопровождении двух мужчин. Михаил Александрович, скрытый большим памятником, слышал их разговор, бессвязный и аффектированный.

«Я так люблю „Верую“ Чайковского».

– …и с тех пор они все время проводят в мастерской вдвоем.

«Может быть, это сплетни».

– Маня милая, не сплетни, уверяю тебя, не сплетни. «Но давно ли он приехал! и такая уже близость».

– Я думаю, нужно совсем не знать репутации Мятлева, чтобы видеть в этом опасность, – добавил мужской голос проходившего куда-то налево.

Демьянов отыскал своих дам уже за решеткой могилы. Раиса ела на развернутом платке просвирку, Татьяна же Ильинишна тихо несколько, нараспев говорила: «И что, Раечка, тут произошло, скажу я тебе». Увидев подошедшего, она, не прерывая рассказа, улыбнулась ему, подбирая платье, чтобы очистить место. Раиса равнодушно, как известное, слушала, сосредоточенно жуя просвирку, худенькая и некрасивая с острым носом.

– Всего больше она Маргариту Ивановну, Аркадия Ильича вдову, любила и ласковей всех к ней была, и вот в утро, как ей помереть, сижу я в спальне, шторы спущены, лампады одни теплятся; входит Маргарита с ласкою, спрашивает о здоровье, о том, о сем – ничего в ответ, смотрит во все глаза, а ничего не говорит. Маргарита взывает к ней: «Что вы, тетя милая, или меня не узнаете? Я – Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова. Или вы разлюбили меня?» Та вдруг отвечает, с тихостью: «Я вижу, что ты – Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова, и слышу, что ты говоришь, а любить я тебя, по правде сказать, не люблю». Маргарита к ней ринулась: «Что же это, тетя? что я сделала, чем провинилась?» – «Ничего ты не сделала, ни в чем не провинилась, а любовь от Господа; как приходит, так и уходит, как тать в нощи. Люблю я теперь Семенушку». Мы ушам своим не верим. Никакого Семена, кроме лавочного мальчика, у нас не было, а его бабинька, помнится, и не видела. Вечером позвали Сеньку к бабиньке, она и не взглянула на него, а ночью померла.

Раиса, помолчав, заметила: «Вот тоже Клавдия Губова вдруг разлюбила, разлюбила жениха и видеть его не может, а прежде не могла насмотреться. Но я думало, что это одна иллюзия, разве можно так вдруг, в одно прекрасное утро, разлюбить?»

– Я думаю, что это не так уж невозможно, как кажется, – заметил Демьянов, до сих пор молчавший.

«Вы, Михаил Александрович, справьте день вашего Ангела у нас вместе с Мишенькой, – право», – добавила старуха Курмышева, поднимаясь, чтобы уходить.

– Благодарю вас, только я хотел бы позвать кое-кого из приятелей.

«Так что же? Наш дом – ваш дом, так и считайте».

Глава шестая

Снова раздавшийся звонок по коридору заставил понизить голоса и без того говоривших вполголоса четверых людей в узкой уборной с цветами на некрашеном столе.

Олег Феликсович беседовал с каким-то человеком в острой бороде и вихрах, бархатными брюками напоминавшим уже вышедший из моды тип художника.

«…нужно почувствовать аромат этой вещи, ее серо-синий тон женской страдающей души… а? Мы это все обдумаем, не так ли? Это может выйти неплохо».

Тот, тряхнув кудрями, заговорил: «Я имею некоторые мысли для костюма Варвары Михайловны! Цвета грязноватой раздавленной земляники, так: юбка, потом другая ниже колен того же цвета, на ней расходящаяся грязно-кирпичного, сверху tailleur ярко-зеленого веронез, белый жилет… а? Жалко, что действие происходит в Норвегии, а то у меня есть дивный проект с пальмами».

– Это ничего, главное – аромат вещи. Действие можно перенести – вы покажите ваши пальмы. У Комиссаржевской перенесли же «Зобеиду» из Персии в Тифлис и вместо персидских дали еврейские платья.

«По-моему, там второе действие перенесено даже не в Тифлис, а в отдельный кабинет покойного „Альказара“…» – заметил Демьянов улыбаясь.

Давши художнику уйти, Темиров обратился к сидевшему озабоченно за столом режиссеру.

– Это не будет нескромностью, любезный Олег Феликсович, спросить у вас, что у вас вдет, это скандинавское чу-додействие с пальмами или «Отчий дом» Зудермана?

«„Отчий дом“? от кого вы слышали?» – встрепенулся тот.

– Успокойтесь, от своих, от Васи-маляра, который, кажется, ставит Зудермана. В обществе же только и говорят о скандинавском.

«Это – тактика, Николай Павлович, нужно возбуждать интерес… Вы этого не поймете…»

– Да, но ведь предвыборный прием уток едва ли действителен несколько раз…

Вошедший Валентин прервал разговор, со вздохом опустившись на скамейку после рукопожатий.

– Томишься? – спросил Демьянов. – Ну, как вчера? Я не знаю, в кого именно ты влюблен, но ведь вчера были все претендентки, помнится?

– Мы возвращались уже утром, зашли в собор купить просвиру и ели ее с молоком в сливочной. Она – прелестна, у нее дивные глубокие глаза и ангельская улыбка. Ну, я не стану продолжать, – рассердился он, заметив улыбку слушавших.

– Я слушаю с живейшим вниманием, – бросил вдруг как-то омрачившийся Демьянов, закуривая папиросу. – Скажите, Темиров, не будет ничего иметь Мятлев, если я посвящу ему свою последнюю вещь? При работе я все думал о нем… об его искусстве: это будет заслуженно.

«Ах, он будет в восторге, он бредит вами и только ищет, где бы познакомиться».

– Это так легко сделать, – промолвил Михаил Александрович, – он не согласился бы поехать с нами завтра четвертым?

«Я передам; наверное да. Ну, мне пора», – простился Темиров, увода режиссера под руку.

После молчания, Валентин тихо заметил, будто про себя: «Говорят, нельзя верить словам Мятлева».

Демьянов вопросительно посмотрел на юношу.

«Говорят – он тщеславный, суетный».

– Что за выпад? какая муха тебя укусила? Он – твой соперник у Овиновой, что ли?

«Нет».

– Ну, так что же? ты его не знаешь.

«Отчего ты волнуешься? разве ты мог его знать? может быть, я забочусь о тебе».

– Обо мне! вот идея!

«Мне не совсем все равно видеть тебя одураченным».

– Знаешь, это – очень пошло, то, что ты говоришь, это – плохая французская пьеса.

«Может быть, мне все равно».

Они замолчали оба, и снова раздавшийся звонок по коридору не заставил их изменить поз рассерженных и сосредоточенных курильщиков.

Глава седьмая

Было приятно – после долгой езды, то быстрой, то шагом, после длинных снежных дорог мимо заколоченных дач, покинутых старинных театров, замерзших речек, после мороза, лунной ночи, пустынных полян на краю островов – было приятно, проехав сквозь дворников на узковатый двор, войти в запорошенных шубах и шапках в широкие светлые теплые сени, куда из залы неслись визгливые звуки румын.

– Ведь мы спросим сухого? не правда ли? Пипер Гейдсик brut? – проговорил Демьянов, опускаясь