«3 июля 1996 г. Я люблю тебя дальше и дальше. Одесса чувственно романтична, в отличие от Санкт-Петербурга, исполненного величия холодной романтики. Я подозреваю, ты после моих рассказов уже влюбилась в этот чувственный город, его архитектурный ансамбль и гармоничную соразмерность. Этого я и хотел. Ведь я же хотел возбудить тебя моими письмами. Полагаю, ты исподволь хотела этого же и от своих писем. Мы хотим и делаем, мы должны и мы выполняем. Сочетания несочетаемого дают немыслимые результаты в становлении воли. Вероятно.

Вчера долго лежал на парапете Потемкинской лестницы и смотрел в небо. И все небо наполнилось горящими фонарями, один из которых стоял на самом верхнем краю лестницы. А ведь Потемкинская лестница была бы ничто, если бы не Эйзенштейн со своей гениальной акцией в „Броненосце „Потемкине““ (толпа бежит от солдат, которые стреляют… Катится коляска…). Этого никогда не было и не могло быть, гораздо проще толпе разбежаться до лестницы, наконец, справа и слева от лестницы парк-сквер, по дорожкам которого можно сбежать вниз. Этот пример – подтверждение моих давних наблюдений о том, что задуманная и осуществленная художником акция, не только косвенно, а порой явно в историческом контексте, воздействует на жизнь, изменяет ее и входит в состав жизни. Пример Потемкинской лестницы – это изысканный, но чудовищный пример, когда художническая акция не только вошла в состав жизни, но и изменила отношение в историческом смысле всего человечества к одному заурядному (в архитектурном, стилевом плане) архитектурному объекту. Имел ли он на это право, использовать для воссоздания реальных событий реальный объект и насыщать его выдуманными фактами? Вопрос, созвучный вопросу, а имеем ли я право использовать для повести настоящие письма? А имел ли право русский кинорежиссер Никита Михалков использовать собственную дочь для игры в роли дочери воссоздаваемого героя в фильме „Утомленные солнцем“? Хотя, в данном случае, мы имеем дело с другим художественным приемом, когда во имя усиления выдуманного или воссоздаваемого факта, берется реальный факт или реальное событие, реальная личность, которые затем эксплуатируются. Я никогда не мог ответить на такие вопросы. Поскольку, с одной стороны, мы имеем чудовищную ложь, с другой сильный художнический акт с могучим результатом.

Впрочем, если правда, что Никита снял фильм про своего деда-комбрига, тогда дочь в кадре – это его мать в детстве, это логическое кольцо жизни сошлось на экране. То есть у него на экране не искусство, но молитва во упокой деда.

А Набоков либо оперировал мотивами и связями, ассоциациями, вызываемыми известными фактами, нагружал повествование собственным мнением, например, описывая жизнедеятельность Чернышевского („Дар“), либо все выдумывал – все остальное. Но никогда не нагружал известный факт или ситуацию выдуманными деталями, как сделал Эйзенштейн, никогда не эксплуатировал реальный факт ради выдуманного, как это сделал Михалков. Во втором случае мы имеем попытку изначального сопряжения жизни реальной с жизнью воссоздаваемой. Проблема только в технике, которая в искусстве не может быть нравственной или нет. Великое искусство – это исключительно воссоздаваемое событие, это исключительно воссоздаваемая реальность, которая впоследствии может быть использована ради прагматических жизненных целей, но не в момент создания и выдумывания. В этом смысле поэзия является вершиной литературного творчества, она вся выдуманная, она выдумывает новую реальность, гиперреальность. Поэтому великие поэты – это великие художники.

И не случайно к концу жизни Лев Толстой так озаботился искусством, его местом в жизни, его назначением и смыслом, ради которого делают искусство.

Я задумал создать своеобразную поэтическую мечту, „русскую сказку“, „русскую мечту“, в поэтическом виде, что-то сильное и первозданное. Созревает внутри некое подобие сильного и грандиозного откровения, которое выльется в мощную гармонию. Очень хорошо вижу, что и как, и о чем, но пока не чувствую новую музыку стиха, ритмику стиха. Маяковский был прав, когда говорил о необходимости извлечения из небытия вначале музыки стиха, которая затем ведет тебя к языковым изыскам и открытиям в области стиля, собственно, гармонии поэтической. Поэзия – это только сильная эмоция, чувственность и неудержимость слова. И все. Чтобы это понять, надо было прожить в поэзии полтора десятка лет. В поэзии оперируешь строчками, словами, звуками. В прозе – мыслями, идеями, образами.

Живу я в старой гостинице, с еще дореволюционным названием „Красная“, на главной улице Одессы – улице Пушкинской, на которой, кстати, полно воронья, местные жители говорят, что, как нигде много, именно на этой улице. Улица вымощена брусчаткой, в центре города большая часть улиц вымощена прекрасной брусчаткой. Перед входом в гостиницу свешиваются с портала два огромных фонаря, укрепляя впечатление стильности и предметности; образ основательности продолжается парадной лестницей, которая несомненно потускнела от времени, но все равно хороша в своих завитушках, фигурках, фонарях, по бокам с зеркалами – стиль модерн.

Утром в окне голубое небо и яркая зелень платанов, которые переросли четвертый этаж. Живу в огромном номере, толстенные стены, внутренние ставни, все основательно, но на всем кроме налета старины, налет бедности и прошлых стремлений к богатству, и, собственно, память об этом богатстве.

Впрочем, на улицах полно проявлений нового богатства, рестораны и магазины с московскими ценами на Тверской или в гостинице „Славянской“, очень дорогие автомобили, шикарно одетые люди, юнцы с сотовыми телефонами, собственные дома в центре города, дома с очень хорошими по европейским стандартам квартирами. Совершенно европейский город, суетный, многоликий, со своим особенным колоритом и незабываемой атмосферой вечного праздника, что понятно даже без прямых контактов с людьми, которые несут в себе эту атмосферу.

Видимо, основная часть нынешней привлекательности Одессы – это начало столетия, когда расцвел стиль модерн, большая часть самых интересных ансамблей города в стиле модерн, можно было бы сказать, что Одесса – гимн модерну. В Москве, тем более в Петербурге, модерн рассыпан, разбавлен, поэтому, может быть, не столь сильно заметен, хотя в Петербурге его очень много. В Одессе, вероятно, финансовый пик пришелся на конец 19, начало 20 столетий, отсюда локальная лаборатория модерна.

Очевидна обратная связь. Модерн – это гимн чувственности, телесному, хвала земному раю на земле, эротика и свобода нравов. Новый образ города подействовал на нравы, на отношения в одесском обществе, на воображение, на распространение и утверждение в умах большой человеческой общности (сейчас в городе 1 миллион жителей, в начале века было меньше, но было достаточно) особенного стиля – отсюда, кстати, рождение в начале века целой плеяды писателей, выходцев из Одессы (я их уже упоминал). Была воссоздана редкая аура города, города любви, телесных наслаждений, земного рая, города для удобной и комфортной жизни.

Отсюда и весь этот приблатненный песенный фольклор, анекдоты, приблатненная лексика и мифологический одесский юмор – носители и создатели этого языкового массива вовсе не стремились к богу, к новому духу, нет, лишь хотели приукрасить, а главное, романтизировать обыденную жизнь, не богатую на приключения и подвиги. И добились многого, создали новую утопию, новый миф об Одессе, миф о „компании блатной“, что „на Дерибасовской“. Кстати, возникший миф – есть уже свидетельство нового духовного качества, это уже новый, более глубокий уровень развития культуры, на котором и выросла новая общность – Одесса, одесситы. Любопытно, что все эти полублатные песни и сейчас в ходу, этот полублатной и блатной песенный и, собственно, фольклор, именно, стал составной частью Одессы. Под блатные песни здесь обедают в ресторанах, катаются по делам в шестисотых „мерседесах“, танцуют в лучах заходящего солнца на пляже, даже разговаривают они друг с другом в ритмах этих песен. Тянут слова, сталкивают разноименные понятия в однородном предложении, постоянное стремление говорить с первым встречным о себе, имея себя в виду в третьем лице, независимо от возраста быть очень активным в разговоре, но главное, ритм речи преимущественно тот же, просто бери любой кусок любого разговора, накладывай на блатные аккорды и, новый городской полублатной или просто жалостливый романс готов.