желание служить на более низкой должности, под чьим-либо командованием. После нескольких месяцев службы он не мог спать и есть, воображая несуществующих лазутчиков и вражеские отряды, требуя подкреплений без повода; никто не мог понять его. Газеты дознались до этих фактов и окрестили Шермана трусом.

Он вернулся домой к жене; она не только оказала ему эмоциональную поддержку, но и задействовала свою влиятельную семью и пошла прямо к президенту Линкольну, который знал Шермана и наверняка должен был понять товарища по несчастью. От президента она передала мужу следующее: «Он сказал, что хочет, чтобы ты знал… у него к тебе самые высокие и благородные чувства и твои способности скоро удостоятся награды»[94].

Постепенно возвращенный в действующую армию, Шерман завязал общение с Улиссом С. Грантом, давшее ему определенную силу и переросшее в дружбу на всю жизнь. «Он был рядом, когда я был не в себе, – рассказывал Шерман позднее, – а я был рядом с ним, когда он напивался: и теперь мы всегда помогаем друг другу»[95]. Немногословный Грант и впечатлительный Шерман составляли странную парочку, но от этих взаимоотношений выигрывал каждый. Затем, в Шайло, жизнь и характер Шермана изменились навсегда. В первом сражении отряд Шермана попал под обстрел; его адъютанта застрелили, выбив из седла, а сам Шерман был ранен. В тот день он получил еще ранения и три его лошади погибли под ним. Застигнутый врасплох конфедератами, Шерман провел остаток двухдневной битвы на линии огня, стараясь сплотить своих солдат и демонстрируя беспримерное личное мужество. Была ли причиной такого поведения его эмоциональная готовность к чрезвычайной ситуации или у него не оказалось времени на тревогу из-за неожиданной атаки – так или иначе он доказал кое-что себе и своему отряду.

С того момента Шерман словно никогда не оглядывался. В прошлом он превратил свою жизнь в ад, а остаток жизни прожил, делясь им с другими людьми. Фрейд считал депрессию злостью, направленной на себя; Шерман развил способность использовать эту свою злость, к великому ужасу Джорджии, против врагов. Он сохранил тот же пыл и дисциплинированность и после войны в звании генерала армии, чем заслужил всеобщее уважение и восхищение. На похоронах Шермана в 1891 г. его самый видный враг, Джо Джонстон, нес гроб генерала, в результате чего смертельно заболел пневмонией, поскольку был без шляпы в февральскую нью-йоркскую погоду. «Если бы я был на его месте, – сказал Джонстон, – а он – на моем, он бы не надел своей шляпы»[96].

Радость и гордость

Ангедония – это профессиональный термин, обозначающий неспособность депрессивных больных испытывать радость. В глубинах большого депрессивного расстройства нас ничто не трогает: ни самые приятные занятия, ни самые привычные удобства. Мы эмоционально заморожены. Здесь, судя по всему, повинны реальные физические изменения в головном мозге, препятствующие хорошему самочувствию.

Менее драматичной, чем ангедония, но гораздо более распространенной проблемой людей с депрессией является состояние, еще не получившее медицинского названия. Это постепенный уход в изоляцию и безразличие, подкрадывающиеся к нам с течением болезни. Робертсон Дэвис назвал его акедией, это похоже на лень. Однако в данном случае мы наблюдаем не просто леность, а поступательный процесс схлопывания мира[97].

Депрессия отнимает у нас интерес к вещам и удовольствие от них, наш круг занятий сужается. Мы перестаем рисковать, избегаем напряжения, осторожничаем, начинаем отрезать себя от всего, что может нарушить равновесие, – включая любимых людей.

Это гниль, проникающая в браки и делающая людей уязвимыми перед отношениями. Это ужесточение подходов к профессиональной деятельности, порождающее мелочную, пассивно-агрессивную волокиту. Это отстранение от собственных детей, не понимающих, почему мы боимся жить.

Когда мы чего-то достигаем, то, по идее, должны испытывать гордость по этому поводу, но депрессивным больным не очень часто случается переживать это чувство. Частично это происходит из-за нашего неотъемлемого перфекционизма. Все сделанное нами редко соответствует нашим личным стандартам. Как мы узнаем из Главы 8, люди с депрессией оценивают результаты своей деятельности всегда более сурово, чем здоровые люди, учитывая, что последние склонны переоценивать свои результаты. Поэтому люди в депрессии – пессимисты, а не оптимисты, они печальнее, но иногда мудрее[98]. Однако даже при таких условиях бывает, что мы добиваемся чего-то объективно стоящего. Позволяем ли мы себе насладиться этим? Обычно нет или недолго. Поэтому наряду с радостью мы подавляем и гордость.

Одной из причин того, почему мы не позволяем себе этих доставляющих удовольствие эмоций, является наше желание сохранять контроль в любое время. Всякая интенсивная эмоция дестабилизирует. Нас охватывает тревога: вдруг этим приятным ощущением мы наполнимся настолько, что лопнем, как воздушный шар, или улетим в стратосферу и никогда не вернемся! Другой наш страх – расплата: нас приучили ждать неизбежного наступления плохого после хорошего, поэтому мы выбираем запрет на чрезмерное погружение в приятные чувства. Лучше чувствовать себя в оцепенении или нейтрально, чем рухнуть в разочарование, которого мы боимся и ждем после радостного момента. Вероятно, самое важное здесь то, что для человека с депрессией эмоции типа радости или гордости вызывают болезненные воспоминания о прошлых разочарованиях. Мы вспоминаем отца, никогда ничем не довольного, или мать, которой мы были неинтересны. Обделенный ребенок внутри нас, никогда не перестававший горевать над этими половинчатыми отношениями, просыпается в периоды празднования и превращается в призрака на пиру. Неудивительно, что мы склоняемся к оцепенению.

Пациенты с депрессией полагают, будто все остальные счастливы большую часть времени и с ними самими что-то не так, раз они не чувствуют того же. С другой стороны, это хорошая причина считать нормальным состоянием психики человека нечто вроде умеренной тревоги[99]. Большинство людей, если их просят не думать ни о чем или если они оказываются в ситуациях с ограниченным внешним воздействием, начинают беспокоиться.

Для больных депрессией важный вывод здесь следующий: счастье – это не нормальное состояние, какого мы не испытываем из-за своей дефектности, – это то, что необходимо развивать[100]. Да, люди без депрессии проживают радость от положительного события более спонтанно, нежели депрессивные больные, однако радость скоротечна от природы. Нам требуется практика. Если мы чувствуем счастье, нам нужно выразить его окружающим. Когда мы испытываем гордость, нам необходимо позволить другим поддержать эту эмоцию. Мы поймем, что не взрываемся и не улетаем, – напротив, можем быть уверены, что привычная тревога постепенно снова даст о себе знать без малейшего усилия с нашей стороны. Нам придется столкнуться с болезненными ощущениями, старыми разочарованиями, которые вызываются положительными событиями, но с каждой такой тренировкой мы продвигаемся чуть дальше в нашей работе над горем: мы становимся сильнее, и старые проблемы понемногу теряют власть над