Их не любил никто, даже те, кто прочил им королевский трон. Точно так же не выносила их Эдесса Атри, полагая, что они ей в подметки не годятся. Она постоянно шикала на них, воспитывала и одергивала, даже если это происходило на официальном приеме. Она постоянно приводила им в пример других знатных молодых людей, и по ее рассказам выходило, что все вокруг чего-то добились, кроме злосчастных зиккенгенцев. Она сызмальства внушила им мысль о том, что у других и денег больше, только они их тщательно прячут, и удача сама плывет им в руки. Успехи собственных детей нисколько ее не трогали, зато малейшее достижение чужого наследника побуждало ее к длинной и сбивчивой речи.

Удивительно ли, что зиккенгенские принцы ненавидели всех: и друг друга, и мать, и опасный, жестокий свет, полный злых людишек, отнявших у них то, что принадлежало им по праву.

Их предки происходили от внучатого племянника дюка Гинкмара, и какая-то капля монаршей крови все же текла в их жилах. К тому же Эдесса охотно распространяла слухи, из коих следовало, что одна из ее бабушек, герцогиня Атри, произвела на свет потомство не от богоданного супруга, а от Печального короля. И хотя альковным, не подтвержденным документами родством с этим любвеобильным государем мог похвастаться чуть ли не каждый второй представитель охридской знати, свои аргументы она полагала самыми весомыми.

Ужасные из них могли получиться короли.

Пока что Охриду спасала редкая безалаберность и несобранность герцогини Атри, которая могла поставить крест на тайном собрании заговорщиков только потому, что у нее не было настроения выезжать из дому, или потому, что она внезапно теряла интерес к теме свержения правящей династии и битый месяц разучивала древние жреческие гимны Ингельгейму и его воинственной супруге Йорейг, ибо трехкратное произнесение оных гимнов вслух несказанно улучшало ее пищеварение.

Имея таких союзников, а в качестве противников несокрушимый орден гро-вантаров и безупречно налаженный механизм Сумеречной канцелярии, которые время от времени казнили заигравшихся заговорщиков в назидание остальным, те, кто желал бы видеть на троне зиккенгенцев, вынуждены были таиться.

Как говорится, избави меня бог от таких друзей, а с врагами я как-нибудь сам справлюсь.

Заговор был смешным, игрушечным, нелепым и потому жалким. Но он так давно тлел в недрах королевства, что постепенно пришел в состояние, сходное с состоянием глубоко дремлющего, но еще не угасшего вулкана. Одного толчка порой бывает достаточно, чтобы пробудить к жизни его смертоносную и неукротимую мощь.

Эдесса Атри еще не подозревала об этом, а вихрь событий уже подхватил ее и нес к неизбежному, в любом случае – трагическому, финалу.

И Фрагг Монтекассино видел это с убийственной ясностью.

Но ничего не предпринимал.

Река всегда течет. Мы можем либо двигаться по течению, либо идти наперекор ему. Но мы не в состоянии исчерпать реку. В том, чтобы осознать это, и состоит мудрость.

* * *

Лорна принесла еще марьяги и забрала пустой стакан.

Картахаль улыбнулся.

Улыбка была для него отдельным действием, требовавшим больше усилий, чем поединок с двумя вольфаргами. Лорне иногда казалось, что он долго учился сложному искусству в нужный момент раздвигать губы и складывать их в непонятную гримасу и до сих пор не освоил все тонкости мышечных напряжений. Он внимательно наблюдал за смеющимися людьми и порой пытался повторять за ними улыбку, как новобранец старательно повторяет за своим сержантом все упражнения. А строгий гармост все время недоволен и твердит:

– Не так. Да не так же, осел!

Он будто в карман лез за улыбкой и с трудом налепливал ее – такую неуместную и чужую – на лицо.

Тогда ей становилось невыносимо жаль его и хотелось крикнуть:

– Не мучься. Успокойся. Все хорошо. Я и так люблю тебя.

Но ему не нужна была ее любовь, как не нужна была улыбка. Соседи громко, так чтобы она не могла не услышать, шептались за ее спиной, что он испортил ей жизнь, но она только с сожалением пожимала плечами. Бедные люди, если они не понимают, что только ради такой любви и стоит жить. Не важно, разделенная она или нет, это все равно, что говорить о солнце – поделено оно между кем-то на равные части или досталось одному счастливчику. В ее судьбе случилось необычайное. Так человек, которого ударила молния, а он выжил, всегда будет отличаться от других. И никогда не сможет объяснить им причины этого отличия – поди расскажи, каково это, постарайся описать молнию на вкус, цвет или на ощупь. Нет таких слов в людском языке.

И о любви, сколько ни стараются, тоже не научились рассказывать. Во всяком случае, перечитав кучу старинных любовных романов, Лорна не нашла того, о котором могла бы сказать, что это написано точь-в-точь о ней. Как если бы авторы этих романов старательно описывали цветущий луг, а нужно было – огромное ночное небо, полное звезд, сверкающую и искрящуюся, таинственную бездну.

Лорне Дью исполнилось шестнадцать; и за белой ореховой стойкой в окружении бесконечных сулей, бочонков, фляг, штофов и разнокалиберных бутылок еще верховодил ее отец, которого завсегдатаи так и звали – Папа Дью, когда в «Выпивоху» зашел молодой, высокий, красивый, как языческий бог, стройный воин с двуручным мечом за спиной. Она взглянула на него, вздохнула – и не смогла выдохнуть. Ей показалось, что ледяной клинок этого огромного меча вошел ей прямо в сердце. Она подумала, что умирает, но сердце, хоть и бешено, продолжало стучать. Она даже умудрялась по-прежнему, как ни в чем не бывало, разносить между столами тарелки с дымящейся снедью, высокие оловянные стаканы с вином и тяжелые кружки с элем. Это только душа ее замерла в ожидании счастья, а жизнь продолжалась уже сама по себе, как за оконным стеклом.

– Что прикажете подать, господин гермагор? – приветливо крикнул Папа Дью из-за стойки.

– Вина на четверых, – ответил воин и снова улыбнулся.

На этот раз – ей, и только ей.

Она забежала в каморку, где хранились приправы, салфетки и посуда, и долго стояла, спрятав пылающее лицо в подол скрипучей синей юбки в мелкий красный цветочек. Когда тяжелая лапища отца легла ей на плечо, она подпрыгнула на два вершка.

– Вот-вот, – сказал отец. – Так я и думал. Не на того, девка, заглядываешься.

– Ни на кого я не заглядываюсь, – отрезала она сердито.

– Ага. Гляди, чтобы глаза не повыскакивали. – И, поняв, что взял неверный тон, Папа Дью примирительно добавил: – Эх, не силен я в ваших бабских делах. Только ты поверь своему старику – я знаю, что говорю, сердце чует, – испортишь ты себе жизнь. Не пара он тебе.

– Я его минуту назад увидела, причем первый раз в жизни, – искренне изумилась Лорна. – О чем ты? Какая пара?

– Как будто со стороны не видно. Я вот тоже встретил твою матушку-покойницу посреди улицы и сразу обмер. Ноги подкосились, сердце стучит, как у пташки, если ее в кулаке зажать. И по спине испарина – это в самые холода. Вокруг люди бегут куда-то, толкаются, велят уйти с дороги, а мы стоим как два истукана и только улыбаемся друг другу. – Папа Дью вытер глаза рукавом. – С первого взгляда понял, что вот она, моя единственная, как в легендах рассказывают. И на всю жизнь.