И тут неожиданно этот человек, который оказался совершенно незапятнанным и порядочным вполне, очень своевременно сует голову в петлю.

Занятно, занятно, господа! Чуть потеплело, так? Идем дальше!

Виктория овдовела. Какое-то время ей отводится для скорби, но не бесконтрольно. Бобров снова приставил Чаусова для наблюдений. Стал бы этот бугай тратить вечера на дурацкое сидение под ее окнами. Илья Муромец какой нашелся! Нет, парень выполнял приказ, это совершенно точно. И приказ этот исходил от Боброва. Кто же еще мог ему приказать, совесть, что ли?

Итак, Чаусов следит ежедневно. Иногда принимает приглашения хозяйки дома и заходит к ней на чай. И вот во время этих самых чаепитий все, видимо, и случилось. Парень влюбился в Викторию. Бобров это не мог не почувствовать, и тогда он…

А что, собственно говоря, он? Убивать, что ли, станет Чаусова? Из-за своей секретарши? Рисковать своим добрым именем. Благополучием своей семьи, она же есть у него, наверняка есть. Подставлять под удар дальнейшую судьбу своих детей, которые, возможно, на Кембридж нацелились. И все из-за Виктории?

Ой, вряд ли. Вряд ли станет всем этим рисковать господин Бобров из-за прекрасных глаз симпатичной девушки.

А из-за чего тогда станет? Что, допустим, могло заставить его убить Чаусова? Ой, это очень смелое предположение. Он, наверное, и не пропадал вовсе, а, замерзнув в машине, пошел в какое-нибудь кафе по соседству.

– Поблизости с вашим домом никаких питейных заведений нет? – спросил Грибов, задумавшись так, что пропустил последние слова Виктории, кажется, она снова нахваливала своего босса.

– Метрах в ста бар есть, но он сейчас не работает. Санэпидстанция прикрыла.

– А магазин? Магазин есть?

– Конечно, есть, но Ивана там не было.

– Откуда знаете?

– Я ходила туда, прежде чем к вам поехать. И к бару подходила, закрыт. – Она вздохнула. – Не думайте, что тревога моя надуманная. Он пропал из машины, понимаете!

– Мог просто уйти.

– Не закрыв машину?

– Отойти недалеко мог, в туалет, – артачился Грибов.

Одно дело – копаться в причинах, заставивших талантливого мужа Виктории в петлю залезть, другое – искать пропавшего начальника службы безопасности фирмы, где она работала. Это уже много серьезнее, это уже криминалом попахивает. И верить потому в это не хотелось.

– Пускай в туалет, – кивнула, соглашаясь, Виктория. – Но почему машину-то не закрыл? Мотор заглушил, ключи вытащил, я проверяла, а на сигнализацию не поставил. Так спешил, что ли?

– Сигнализация не всякий раз срабатывает, – он все еще не хотел сдаваться. – Подождали бы немного, он и подошел бы.

– Я ждала! Долго ждала! И походила вокруг, к соседним домам тоже ходила. Постояла, послушала, у нас вечерами знаете как тихо! Никого! Замерзла даже.

И она зачем-то ему обе руки протянула, будто хотела, чтобы он убедился, что они до сих пор не согрелись. Кожа рук отливала бронзой. Может, природа так ее позолотила, может, лампы в солярии. Разбери их, теперешних красоток, что у них настоящее, а что приобретенное за деньги.

– Хорошо, поехали. – Грибов поднялся с табуретки и ее за собой потянул. – Едем.

– Куда? – Она послушно семенила рядом с ним в прихожую.

– Едем к вам. Посмотрим на машину. Если она еще там…

Конечно, машины на месте не оказалось, ну какой же он идиот, а! И Грибов так разозлился и на Викторию, и на жизнь свою нескладную, что даже зуб, запломбированный полгода назад, заныл.

Был бы вот женат, думал он про себя с ехидцей, не осмелился бы никто ему сегодня дважды за вечер жизнь портить. Никто бы не ввалился без спросу в дом, не устраивал бы ему сцен, не потащил бы за город.

О том, что это он сам стал инициатором поездки, Грибов и не вспоминал даже. Настояла же? Настояла. И вот вам результат!

Машины нет. Следов борьбы нет. И стало быть, Чаусов, сбегав за какой-нибудь куст, дождался, пока Виктория прекратит его искать, и поспешил уехать.

– Странно, – снова попыталась завести прежнюю песню Виктория.

Но Грибов ее тут же осадил:

– Знаете что, уважаемая! Прежде чем вам придет в голову очередная сумасбродная идея, хорошенько ее обдумайте, идет?

– Извините, – пробормотала она и, кивнув ему на прощание, поплелась к своей калитке.

Грибов поспешно отвернулся. Слишком поспешно уселся в такси, которое не отпускал, и тут же приказал ехать.

Ну не хотел он видеть ее пришибленной походки. И дома ее, серой неуютной громадиной дыбящегося на фоне черного неба, не хотел видеть тоже. Может, и тоскливо ей там, и неуютно, и страшно одной, но он-то тут при чем?!

Вот взяла и наврала ему про Чаусова. Ведь наверняка наврала, так? Чтобы не быть одной, чтобы была причина приехать к нему. Наврала, наврала, тут без вариантов. Он-то поначалу все по снегу лазил с фонариком, как дурак, все следы какие-то искал. И впрямь поначалу поверил, что Чаусова похитили.

А вот как пошла она к калитке своей, сгорбившись, так и понял все Грибов про нее, про тоску смертную, выгнавшую ее из дома.

Не было, не было никакого охранника и быть не могло. Придумала она все, чтобы его на ночь глядя к себе домой затащить.

«А тебя какой вариант больше устроил бы, Грибов? – вдруг разразился хриплым смехом внутри его мерзкий говорун, который порой его разве что до сумасшествия не доводил. – Тот вариант, когда Чаусов, сбегав за куст, удрал от ее пристального внимания? Или другой вариант, когда ты вдруг сам стал объектом этого самого внимания, а? Ведь пожалел ее, когда она уходила, пожалел? Пожалел! И вернуться был готов, и за плечи обнять, и в дом зайти. На тот же чай, ей-богу, а там как получится. Готов был… Потому и удрать поспешил, что жалости своей испугался и того, что на поводу мог побежать у этой самой жалости. Может, и зря на Ленку злишься, может, она и правда все про тебя понимает, и ты попросту боишься, хотя и думаешь, что ждешь тех самых отношений, от которых сердце способно ныть…»

Прежде чем выйти из ванной, Бобров очень долго рассматривал себя в большом зеркале на стене. Оно состояло из сотен небольших фрагментов со странной огранкой по срезу. Из-за этих фрагментов со странной огранкой свет причудливо преломлялся, а изображение дробилось. Прежде Бобров всегда поворачивался к этому глупому зеркалу спиной и ворчал про себя на Маргариту, которая заплатила кучу денег за эту дурацкую облицовку. А сегодня почему-то решил вглядеться в себя и оценить без ложной бравады сорокапятилетнего обеспеченного мужика. Решил рассмотреть достоинства и недостатки своей фигуры.

Зеркальный ромб двадцать на двадцать выхватил его внимательные карие глаза, густой чуб, тронутый сединой, и крепкую широковатую переносицу. Что ж, здесь было чем гордиться, было с чего приосаниться – лицом он всегда был симпатичен. Но вот заплывающие жирком плечи, заметно округлившийся живот, сильно потолстевшие бедра совсем не красили его.