— Милорд…

— Нет, к черту формальности! Сегодня мы обойдемся без них. Я мастер РД, а это мастер ГР. Или, если принять во внимание, что семья должна стоять на первом месте, о чем ему все говорят, то мастер РГ. — И Роберт Девере, лорд Эссекс, непринужденно улыбнулся. — Стакан вина для мастера Потрясателя Сцены! Мастер же ГР (или РГ) добавил:

— Добро пожаловать в нашу компанию.

Он был молод, не старше двух коротко стриженных пажей, которые, не обращая внимания на господ, забавлялись тем; что старались наступить друг другу на носки башмаков и при этом глупо хихикали. Сколько же ему лет? Восемнадцать? Девятнадцать? У благородного юноши были чувственные, высокомерно поджатые губы, очень белая кожа, золотистые локоны и редкая светлая бородка. В его взгляде было нечто такое, что сразу не понравилось Уильяму — лукавство и нежелание глядеть открыто. Но мальчик был бесспорно красив.

— Если позволите, милорды, — сказал Уильям, — то я не стану пить сейчас. У меня слабый желудок, от алкоголя меня тошнит.

— Зато тебя не тошнит от крови и всяких прочих ужасов, — заметил Эссекс.

— Нас заинтересовала не эта пьеса, а та, другая, после которой нам стало любопытно взглянуть, что за человек этот мастер Потрясатель Сцены. — И снова Уильям не смог поймать бегающего взгляда Генри Ризли, графа Саутгемптона; этот взгляд быстро перескакивал с предмета на предмет, и со стороны могло показаться, что юноша следит за полетом мухи. — Та пьеса, где все происходит как в страшном сне. Там еще был мавр Макиавел, а мальчиков бросили в огонь и изжарили, как пирог.

— «Тит Андроник», — подсказал Уильям. — Иногда, милорд, бывает очень полезно знать точное имя или название, будь то пьеса или человек. Возможно, я и потрясаю сцену, но все же мои предки потрясали копьями.

— Ага, — заметил Эссекс, — вот ты, значит, какой воинственный. А поглядеть со стороны — вроде бы незлобивый и даже, можно сказать, образованный человек.

— Я имею в виду лишь мое имя, милорд.

Все это время похожий на итальянца человек в черном стоял позади Саутгемптона и холодно наблюдал за Уильямом, разглядывая его в упор. У него был взгляд как у палача.

— В жизни каждого человека наступает момент, когда он начинает оправдывать свое имя, — проговорил он, и в его голосе послышался еле уловимый иностранный акцент.

— Потрясатель сцены, Потрясающий мошной или же Потрясающий оглоблей — никакой разницы нет, — отмахнулся Саутгемптон. — У сегодняшнего дня нет имени. К тому же сегодня и без того холодно и мерзко. — Он недовольно поглядел на догорающий огонь.

Смуглый человек, похожий на итальянца, продолжал:

— Вполне возможно, что имя Шекспир происходит от французского имени Жак-Пьер. Возможно, его далекие предки были французами. — Он вел себя так, как будто Уильям был редкой бабочкой, которую можно разглядывать, изучать, прикалывать булавкой к листу бумаги, но которая явно не заслуживает того, чтобы обращаться к ней напрямую.

— Это наш Флорио, он просто помешан на всем французском, — снисходительно пояснил Саутгемптон. — Он перевел на английский всего Монтеня. Дай ему пенни, и он в любое время выдаст тебе порцию мрачной французской мудрости. А что, разве не так? Ну-ка, скажи нам что-нибудь сейчас, а пенни получишь потом, когда моя матушка соизволит залезть в свою кубышку и подкинуть мне еще деньжат.

— La vie est un songe, — не задумываясь ответил Флорио. — Nous veillons dormant et veillants dormons. — Произнося это, он глядел в глаза Уильяму, но взгляд его был потухшим, словно из него навсегда ушла жизнь.

— Ну так что, Жак-Пьер, может, переведешь для нас, что он сказал? — предложил захмелевший Эссекс, насмешливо глядя на Уильяма.

— О милорд, французское имя Девере куда более древнее, чем мое. К тому же, полагаю, ваша светлость, вы совсем недавно вернулись из Франции и вряд ли нуждаетесь в моих переводах.

Саутгемптон засмеялся, это был смех девчонки.

— Жизнь — это сон, — равнодушно сказал Флорио. — Мы просыпаемся спящими и…

— Ладно, ладно, и без тебя знаем, — грубо оборвал его Саутгемптон. — Мы уже устали от твоего Монтеня.

— Так же, как он устал от мира. Что ж, теперь он наконец покинул его.

— Кстати, возвращаясь к твоей пьесе про Тита, — продолжил Эссекс, не обращая внимания на эпитафию Флорио. — Думаю, что в ней кое-чего не хватает. Например, педерастов и сцен совокупления с трупами. Но все остальное есть. Я видел, как играют Сенеку итальянцы, но ты пошел еще дальше. Что же до французского, Гарнье и всего остального… это не имеет значения. Мы уже увидели, что ты из себя представляешь. Обыкновенный клерк, лысеющий и довольно дерзкий. Что правда, то правда, в дерзости тебе не откажешь. Я дам тебе пенни, заслужил. — И затем, обращаясь к Саутгемптону, он со смехом сказал: — Ну, я выиграл наше пари, так что теперь мы можем его отпустить, пусть возвращается в свою берлогу. Теперь ты убедился, что эти актеры-стихоплеты не представляют собой особую разновидность животных. — Для Уильяма, он пояснил: — Его светлость полагали, что сочинитель непременно должен быть огромным горластым головорезом вроде этого безбожника… ну этого, как его… Мерлин… Марлин… Короче, не важно. Теперь он понял, что ты совсем не такой.

Уильям нахмурился.

— Милорд, а где вы видели эту пьесу? Насколько мне известно, ее не играли при дворе…

— Тс-с, — зашипел Эссекс, — об этом не стоит говорить вслух. Повсюду ходят шпионы, а у стен есть уши. Никогда не знаешь, кто в следующий момент попадется тебе навстречу. Или окажется в толпе зрителей. И кто из них, — сказал он, многозначительно взглянув на Саутгемптона, — является женой самого завидного красавчика.

Саутгемптон густо покраснел. Эссекс снова негромко засмеялся, и этот смех заставил Уильяма вздрогнуть; по спине у него побежали мурашки.

— Нам пора возращаться в Холборн, — напомнил Саутгемптон, Эссекс зевнул и сладко потянулся.

— Вообще-то сначала мне не мешало бы отлить. — Он встал и едва не упал: он был сильно пьян. — Я бы, конечно, мог залить этот огонь, но терпеть не могу, когда шипят угли. — И, зевая, он вышел из ложи.

Уильям нервно сглотнул. Внезапно ему на ум пришла одна совершенно бредовая идея, и он робко взглянул на молодого джентльмена, со скучающим видом развалившегося на стуле. А затем набрался смелости и сказал: —

— Милорд, могу я попросить вас об одном одолжении?

— О Боже мой, неужели на всем белом свете нет такого человека, которому от меня ничего не было бы нужно? Ну все, просто все хотят меня использовать. И не только мужчины, но и женщины тоже.

— То, о чем я хочу вас просить, не будет стоить вашей светлости ровным счетом ничего. Это даже может принести славу и почести вашей светлости. Не соблаговолите ли вы принять посвященную вам поэму?

— Ну вот, опять стихи… Всегда так. И что, хорошая поэма?