Читатель, надеюсь, простит автору размер цитаты, но уж очень она живописна. И не нужно быть дипломированным литературоведом, чтобы увидеть многочисленные переклички романного описания с текстом Гейнса. Хотя одним им Набоков, разумеется, не ограничился: явно штудировал он и воспоминания упомянутого Владимира Кокосова, где сказано и про лицо Чернышевского, которые «казалось суженным книзу», и про то, что «кисть руки казалась очень белой, при резкой разнице с темным рукавом пальто».

Владимир Галактионович Короленко, писавший уже в начале XX столетия о судьбе Чернышевского, так соединил многие фрагменты воспоминаний: «Это пасмурное утро с мелким петербургским дождиком… черный помост с цепями на позорном столбе… фигура бледного человека, протирающего очки, чтобы взглянуть глазами философа на мир, как он представляется с эшафота… Затем узкое кольцо интеллигентных единомышленников, сжатое между цепью жандармов и полиции, с одной стороны, и враждебно настроенным народом — с другой, и… букеты, невинные символы сочувственного исповедничества. Да, это настоящий символ судеб и роли русской интеллигенции в тот период нашей общественности…»

Кстати сказать, столичный обер-полицеймейстер Анненков в своем донесении о гражданской казни описал происходившее весьма сдержанно, без какого-либо драматизма: «Всеми зрителями, которых было довольно значительное число, соблюдена была совершенная тишина и никакого случая беспорядка не было… Я имею еще сведение, что на возвратном пути, когда экипаж, в котором был Чернышевский, проехал всю длину 4-й улицы (на Песках) и подъехал к Лиговке, несколько извозчичьих экипажей с седоками, в числе которых были и женщины, догнали кортеж и намеревались ехать около его; но так как экипаж был конвоирован жандармами, то они должны были отстать и разъехаться».

На то и есть, впрочем, официальный отчет, чтобы сгладить и затушевать неприятные аспекты происходящего.

Интересная деталь напоследок: во многих современных изданиях публикуются карандашные зарисовки гражданской казни Чернышевского — с примечанием, что сделаны они неизвестным очевидцем экзекуции. Такая же нелепица, как и упоминавшийся выше рисунок «с места казни» петрашевцев. Сделаны эти рисунки были в 1905–1906 годах Татьяной Николаевной Гиппиус, причем экзекуцию она изобразила не вполне точно. Известно, что шпагу ломали над непокрытой головой, а на рисунке Гиппиус, запечатлевшем этот момент, фуражка не покидает голову Николая Гавриловича. Да и следов теплого пристегнутого воротника пальто, о котором упоминают мемуаристы, на рисунках не сыщешь.

В общем, не существует достоверных зарисовок гражданской казни Николая Гавриловича.

…Разумеется, экзекуция над Чернышевским не была последней на Мытнинской площади. Долго лобному месту пустовать не пришлось: осенью 1864 года, например, гражданская казнь ждала здесь бывшего студента Медико-хирургической академии и Петербургского университета Петра Давыдовича Баллода, уличенного «в принятии участия в заговоре против Правительства, в заведении тайной типографии для печатания возмутительных против правительства воззваний, и наконец, в печатании и распространении таких воззваний посредством подкидывания». Баллод отправился на каторгу с последующим вечным поселением в Сибири, где он стал известным золотопромышленником.

Гражданская казнь Н.Г. Чернышевского. Рисунки Т. Н. Гиппиус. Начало XX века.

А в три летних дня 1865 года — 2, 3 и 4 июня — на Мытнинской объявили приговор трем участникам дела о связи с лондонскими пропагандистами: Николаю Александровичу Серно-Соловьевичу, Павлу Александровичу Ветошникову, Николаю Владимирову. Все трое были приговорены к лишению прав состояния и вечному поселению в Сибири. Следом за ними, 5 июня, экзекуции был подвергнут врач Иван Иванович Ганценбах — «за пособничество в составлении фальшивых документов».

Герцен, следивший из английского далека за петербургскими событиями, особо отмечал «приговор вольнопрактикующего врача Ганценбаха, востро умно прибавленный в газетах к приговору Серно-Соловьевича (чья это выдумка — интересно бы знать)».

Завершим эту главу еще одним объявлением из «Ведомостей С.-Петербургской городской полиции»: «8-го сего июня в 8 часов утра назначено публичное объявление на Мытнинской площади, в Рождественской части, дворянину Юрию Мосолову Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета, которым определено: Мосолова, за принадлежность к тайному политическому обществу, имевшему целью изменение существующего в России образа правления, лишить всех прав состояния и сослать в Сибирь на поселение».

Бывший студент Казанского и Московского университетов Юрий Михайлович Мосолов являлся одним из главных деятелей московской организации «Земли и воли». Следом за ним, 9 и 10 июня 1866 года, у позорного столба на Мытнинской площади побывали и его товарищи, тоже приговоренные к гражданской казни и ссылке — бывший студент Николай Михайлович Шатилов и лекарь Петр Васильевич Лебединский.

У всех троих, надо сказать, ссылка не затянулась: уже через несколько лет они получили разрешение вернуться в европейскую часть России — с возвращением прав состояния.

Напутствуя его к открывающейся пред ним, здесь или в ином мире, новой жизни». Художник Илья Репин и историк Николай Костомаров как очевидцы смертной казни. «Палач ловко выбил подставку из-под ног Каракозова». Смертный приговор членам кружка Николая Ишутина; помилование и вызванное им разочарование публики.

Сорок лет, с 1826 по 1866 годы, петербуржцы не видели смертных казней. Под шпицрутенами, как читатель знает, люди умирали — но на виселице не прощался с жизнью никто. А если учесть, что казнь декабристов выглядела как трагическое исключение из общего правила, да и казнь Мировича тоже, то нетрудно понять: для горожанина 1866 года сам обряд публично лишения жизни был чем-то небывалым, невероятным, даже диким.

Пореформенная Россия, крепостное право отменено, бурно развивается капиталистическая экономика, на троне сидит царь, удостоенный почетного имени Освободителя: какие уж тут виселицы?

Но именно это новое время вернуло смертные казни в петербургский быт. Для начала, впрочем, приведем цитату из «Устава уголовного судопроизводства» 1864 года, который самым детальным образом регламентировал проведение казней, включая и смертные:

«1) Пред совершением казни к осужденному, хотя бы он был приговорен не к смертной казни, а к наказанию, имеющему значение гражданской смерти, приглашается духовное лицо его вероисповедания для приготовления его, смотря по правилам сего вероисповедания, или к исповеди и святому причащению, или только к покаянию и молитве. Духовное лицо сопровождает осужденного и на место казни и остается при нем до исполнения приговора, напутствуя его к открывающейся пред ним, здесь или в ином мире, новой жизни.