— Он тебе кажется красавцем, потому что ты других не видела.

Разумеется, она не видела других, хотя ей доводилось гулять на свадьбах, ездить на бега в База и Люгдюно. Там собирается множество молодых людей. Но что толку ей на них смотреть? Для нее существовал один-единственный, и она, если бы захотела, могла бы стать его женой — презираемой, может, даже ненавистной, но женой. И он бы спал с ней иногда, чтобы иметь детей. То, о чем она иногда мечтала, вернее, то, о чем она запрещала себе мечтать (и что составляло содержание всех ее исповедей), сделалось бы не грехом, а обязанностью… А любит не любит — не велика важность.

— О чем задумалась, малышка?

— Слушаю шум дождя и радуюсь, что сегодня мне не придется идти встречать эту женщину.

В этот же понедельник, часа в четыре, Катрин услышала шум мотора. Она выглянула в окно и увидела, как Градер зашел в дом и тут же вышел.

— Надо же, Градер куда-то собрался… не разберу, что у него в руке… И куда это он так поздно? Для почты время неподходящее…

— Быстренько, детка, за ним… Постараемся сегодня ничего не упустить.

Катрин схватила плащ и бесшумно открыла дверь, без малейшего звука, как умела делать она одна. Симфорьен услышал, как она бежит по аллее. Дабы скоротать ожидание, он протянул руку к столику, где лежали стопкой книги счетов, взял одну и стал проверять цифры снизу вверх. Катрин вернулась раньше, чем он предполагал.

— Ну что?

— Никогда не угадаешь! Он отнес большой конверт в дом священника… Ему никто не открыл, и он подсунул конверт под дверь. Ты знал, что он знаком с аббатом Форка?

Симфорьен задумался.

— Не вижу между ними никакой связи… кроме разве интрижки Андреса с его сестрой…

— Все понятно! — вспыхнула Катрин. — Письмо имеет какое-то отношение к этой грязной истории.

Кюре в тот понедельник объезжал на велосипеде фермы. Там, в глуши, его встречали менее враждебно, нежели в городке. Домой он возвратился часам к шести, без сил, но счастливый уже тем, что его приняли в четырех или пяти домах. Его угощали вином, он дарил детям открытки религиозного содержания, несколько мальчиков записались на катехизис. На улице в Льожа галантерейщица, мадам Лароз, спросила его, в котором часу начнется служба в первую пятницу декабря. А рабочие с завода Деба — Бербине ответили на его приветствие. Разве мало для поднятия духа? С тех пор как Тота вернулась к мужу, все складывалось как нельзя лучше. Входя в дом, он наткнулся на конверт от Градера, с одного взгляда понял, что это, и настроение у него упало; возник соблазн забросить конверт в какой-нибудь ящик, не вскрывая. Однако, перекусив наспех, он поднялся в комнату, надел тапочки и, не откладывая, принялся за чтение записок.

Керосиновая лампа на маленьком столике в изголовье кровати освещала снизу висевшее на стене распятие. Священник прочитывал страницу, переводил дыхание, поднимал глаза на распятого Христа, словно черпая в нем силу, и снова погружался в поток грязи, не с отвращением, но с ужасом. В этот вечер он держал в руках, под видом ученической тетради с голубой обложкой, не что иное, как тайну зла — ту, что нередко искушала его и повергала в отчаяние. Не останавливаясь, он дочитал до того места, где одержимый дьяволом Градер приводит слова старого священника: «Есть души, отданные ему».

— Нет! — воскликнул он громко. — Нет, Боже мой! Нет!

Ален не верил, что ему отдана хоть одна душа… Будь такое возможно, он прибрал бы себе все души без исключения: наследия предков, накопленного со времен грехопадения, хватило бы для погибели каждого следующего поколения. Мрачный поток, берущий начало в основании рода, выплескивается в ныне живущих; пороки, некогда обузданные одними, а в других одержавшие верх, расцветают в праправнуках. Незримое существо — архангел! — хозяйничает в этой клоаке (а между тем большинство людей даже не догадываются о его существовании). В его сети попадает не только все низменное из наших сердец — он умеет обратить себе на пользу даже и людские нежность и жажду самоотдачи…

«Господи, — думает Ален, — я одинок, но у меня есть Ты. Ты же познал одиночество богооставленности, испил эту чашу до дна в ночь с четверга на пятницу. Не допусти, чтобы его использовал для погибели Твоих созданий враг Твой, властитель тьмы, князь мира сего. Но откуда взялась у него эта власть? Кому обязан он своим могуществом?»

Из тоненькой линованной тетради с невинной голубой обложкой чередой выходили проститутки, сводники, сутенеры, гомосексуалисты, наркоманы и убийцы. Публичные дома, тюрьмы, каторга — все эти учреждения представлялись священнику гигантским склепом, подземным городом, соразмерным городу видимому. В далекой Африке дисциплинарный батальон во всю глотку горланил неприличные куплеты. Ален понимал, что им овладело искушение, то самое, всегдашнее: ему виделись не царства земные, но земной позор. Он опустился на колени, соединив ладони на раскрытой тетради. Руки, призванные отпускать грехи и благословлять, касались бумаги, где на каждой строчке пальцы Градера оставили след. Служитель молился об этих греховных записках. В стремлении быть послушным Богу он старательно вспоминал, чему его учили в семинарии. От человека исходит только ложь и грех, любовь к Богу есть дар Божий, и тех, кто этот дар получил, Бог вознаграждает Своей любовью. Добро исходит от Него, зло исходит от нас. Всякий раз, когда мы творим добро, Бог в нас и с нами; всякое злое деяние, напротив, совершаем мы сами. В отношении зла мы в некотором роде боги…

— Этот человек, Градер, возомнил себя Богом…

Заученные некогда истины падали в смятенную душу Алена, как снег в огонь. Снег! Одна святая, вспомнилось ему, видела, как души низвергаются во тьму — летят, подобно хлопьям снега в пургу. Стук дождя по черепицам крыши и по лужам не заглушал субстанциальной тишины этого живого снега, бесчисленных слоев бесконечно падающих друг за другом душ.

Неимоверным усилием священник постарался задушить в зародыше кощунственное желание слиться с этой снежной лавиной, подавить ужасающее искушение не отделять себя от неисчислимого множества падших. Он отторг нечестивые мысли, опустошил свой ум. И тогда из глубины веков до него донесся ответ Христа апостолу, спросившему его:

— Так кто же может спастись?

— Человекам это невозможно, Богу же все возможно.

Нет ничего невозможного для любви; любовь опровергает логику книжников. Знал ли несчастный, изливший на листки ученической тетрадки мерзость своей жизни, как высоко он мог бы подняться на пути добра? Не принадлежат ли те, в ком мы видим лишь закоренелых грешников, к числу избранных, и не свидетельствует ли глубина их падения о высоте истинного призвания, которому они изменили? Святые не были бы святыми, если бы не подвергались искушениям и не висели на волоске от пропасти. Не те ли только и губят свою душу, кому дано было стать святым?

Так думал Ален, стоя на коленях и молитвенно сложив руки на школьной тетрадке. Дождь лил все сильней. Ален представил себе, как стучит дождь по крыше замка, где в одной из комнат спит человек, исписавший эти страницы беспорядочным почерком. Он отец Андреса, которого любила Тота. На мгновение Ален почти физически ощутил родство всех человеческих душ и те таинственные связи, которые возникают между ними под воздействием греха и благодати. Он плакал от любви к падшим. Гудок паровоза прорезал ночную тишину. Заскрипели колеса. С шумом вырывался пар. «Девятичасовой», — промелькнуло в голове у Алена. Какое ему дело до этого поезда? Но в ту же секунду гнетущая тоска навалилась на него с такой силой, что он уронил голову на стол, коснувшись лбом голубой тетради.