– Уже пора бы и прийти вчерашнему старику, – сказал главный черт, оглядываясь кругом и, видимо, теряя терпение.

Сосед решил, что теперь как раз время выйти, и, приплясывая, выскочил из дупла.

– Здравствуйте! А вот и я, ничтожный старикашка. Я давно уже вас поджидаю, – сказал он, распростершись ниц.

– А, вчерашний старик? Ну! Пляши поскорее.

– Слушаю, – отвечал сосед, вставая на ноги.

Распустив веер, запев какую-то песню, он пустился в пляс.

Сосед от природы был очень неловок и в жизни своей никогда не плясал. Теперь он только подскакивал наугад то так, то этак, но у него ничего не выходило.

– Не годится, не годится! – кричали гномы.

– Как хорошо плясал вчера и так плохо сегодня. Из рук вон плохо. Такого старика нам не надо. Мы отдадим тебе твой нарост, взятый вчера в залог, и убирайся сейчас же отсюда.

Тут они нацелились и приложили ему к правой щеке вчерашний нарост. И вот бедняга сосед, рассчитывавший снять нарост с левой щеки, получил теперь в подарок другой огромный нарост еще и на правую и с печалью в душе бегом пустился с горы к себе домой, поддерживая руками свое, как тыква, раздутое лицо.

Так, говорят, было в старину.

Давно тому назад в провинции Синано жил-был один парень, которого звали Моногуса Таро. Моногуса была его кличка, а не фамилия, а прозвали его так, потому что от природы он был необычайно ленив, так ленив, что считал большим трудом для себя передвинуть какую-нибудь вещь с места на место. Моногуса – древнее слово и значит «лежебока»[72].

Как ни ленив был Таро, а все же он очень мечтал о том, чтобы ему жить в хорошем доме, который был бы окружен со всех четырех сторон насыпью; чтобы ворота были на три стороны, чтобы кругом был пруд, а на пруду – остров с перекинутым на него гнутым мостом; чтобы в саду были разные цветы, разные птицы, чтобы комнаты были хоромами, а потолки в них были затянуты парчой да столбы разукрашены серебром и золотом. Вот какой дворец нужен был ему. Однако мечтать-то он мечтал, да самого главного, денег, у него не было, и нечего делать, пришлось ему примириться с тем, что было. Воткнул он себе подле прохожей дороги в землю четыре бамбучины вместо стен. Повесил рогожку, на землю постлал тоже рогожку и валялся лениво на ней, лежа на боку с утра до вечера, не торгуя, не работая, ровнешенько-таки ничего не делая.

Однажды кто-то из соседей дал ему пять колобков. Обрадовался Таро и тут же за один присест съел четыре из них, но над пятым призадумался. Ему что-то стало жаль этого колобка.

«Оставить разве его на будущее или съесть? Однако съем… нет, оставлю лучше. Если съесть, так у меня ничего уж не останется; сберегу-ка я его лучше, пока опять кто-нибудь не даст мне чего-нибудь хорошего», – думал он, валяясь в своем шалаше и поигрывая колобком, который держал в руке. Но вдруг колобок как-то выскользнул из руки и покатился на дорогу.

– Э-эх! Вот беда еще, – сказал Таро, жалобно поглядывая на колобок, но и не подумав по своей лени пойти подобрать его. – Не стоит трудиться, кто-нибудь подберет мне его, – решил он и стал наблюдать из своего шалаша, свистом и шиканьем прогоняя собак и ворон, подбиравшихся к колобку.

Так прошло три дня.

Случилось, что на третий день мимо него проезжал возвращавшийся с соколиной охоты правитель этой провинции саэмон-но-дзё[73], ехавший верхом на лошади в сопровождении многочисленной свиты. В те времена правитель провинции назывался «дзито», а должность его была все равно что теперешнего губернатора.

«Вот это кстати, – подумал Моногуса Таро. – Мне-то ведь решительно все равно, кто там будет: дзито или дзато[74]; надо поскорее попросить его». И, недолго думая, он закричал из своего шалаша:

– Эй, послушай! Вон там валяется колобок, подыми его и дай сюда.

Никто не обратил внимания на его слова, и все быстро двигались вперед, почти уже проходя мимо него.

Тогда Таро закричал громче, чтобы его могли слышать:

– Эх ты! Я так прошу, а ты не думаешь поднять. И невесть ведь что такое, всего только один колобок. Не отвалились бы руки сойти с лошади да поднять. Так нет, ты стараешься пройти, как будто и не слышишь ничего. Ну и лентяище же! – Таро делал упреки, сваливая с больной головы на здоровую.

Наговори он таких дерзостей кому другому, то вряд ли бы это прошло ему даром: он тут же был бы убит, – но правитель был человек очень добродушный. Услышав упреки Таро, он остановил лошадь и спросил:

– Не ты ли Моногуса Таро, о котором я давно уже слышал?

– Я самый, – отвечал Таро без малейшего страха.

– Интересный малый. Как же ты живешь? Что, собственно, делаешь?

– Я ведь Моногуса Таро, ну, значит, ничего и не делаю. Валяюсь себе с утра до вечера на боку в этом шалаше, да и только.

– Но ведь питаешься же ты чем-нибудь?

– А то как же! Дадут мне что-нибудь, ну и поем в тот день, а если никто ничего не даст, то и так лежу себе… по пять, по десять дней даже лежу.

– Жаль мне тебя. Ну хорошо. Я дам тебе поле, ты его обрабатывай и приготовляй себе пищу.

– Благодарю за доброту твою. Однако, чем обрабатывать поле да еще приготовлять пищу, куда как приятнее оставаться так, как сейчас. Извини, но уволь меня от этого, пожалуйста.

– В таком случае ты, может, хочешь заняться какой-нибудь торговлей? Я дам тебе денег.

– Эх! Это тоже большой труд. Нет, пусть уж лучше будет по-прежнему.

Саэмон-но-дзё был страшно изумлен:

– Да, не ложная молва идет про тебя. Ты первый лентяй во всей Японии. А все же жаль бросить тебя так на произвол. С голода ведь пропадешь. Ну ладно, я кое-что придумал.

Вслед за этим он тут же написал на листе бумаги: «Давать Моногусе Таро дважды в день по три го[75] вареного риса и по одной порции сакэ. Кто не исполнит этого распоряжения, тот будет удален из подведомственных мне владений». Написав такой приказ, он поехал к себе домой.

Хотя жители этих мест и находили странным такой приказ, но так как он исходил от всесильного правителя, то не оставалось ничего другого, как только подчиниться ему.

Как написано было в приказе, они приняли Таро на содержание, выдавая ему ежедневно вареный рис и сакэ. Так прошло три года, и Таро, который нельзя сказать чтобы отощал на даровых кормах, жил да поживал себе припеваючи.