— Но я ничего такого не делала, — уверяла она мисс Уилкинсон. — Просто какая-то дама попросила донести ее пакеты от такси, понимаете? И дала мне трехпенсовик. А когда она ушла, вдруг какой-то полицейский явился и сказал, что я попрошайничала. А я и не думала. Говорила ему, чтобы нашел ту даму — пусть она скажет, но ее к тому времени и след простыл, да они даже искать бы не стали.

— Но вас же не посадят в тюрьму, правда? — спросила Ивлин. — Всего за три пенса от неизвестной дамы?

— Думаете, мисс? — мрачно отозвалась незнакомка. — Моей сестре дали месяц за попрошайничество, а она ни у кого ничего не просила, торговала себе лавандой, ее парень работы лишился, дети голодные сидели. А уж если твои дети плачут от голода, тогда, мисс, и попрошайничать пойдешь, а как же иначе. В тюрьму мне никак нельзя, мисс, у меня пятеро остались дома. Куда они без меня?

Суфражистки сочувственно кивали и соглашались, что это стыд и срам.

— Когда женщины получат право голоса, мы примем закон, по которому о ваших детях непременно позаботятся, — заверила ее мисс Мирас.

Ивлин задумалась, правда ли это. Суфражистки так и сыпали обещаниями. Сбудутся ли хоть какие-нибудь из них?

Наконец в суд вызвали двенадцать женщин и опять велели ждать. Зал был полон народу. От шума голова шла кругом, как в школьном зале в дни постановок. Ивлин разглядывала толпу, искала в ней знакомые лица. Суфражистки ведь должны быть здесь, верно? Пришел ли кто-нибудь из хампстедского общества? Или, боже упаси, вдруг пришли ее родители? Нет, вряд ли, откуда им знать, куда идти?

Миссис Лейтон толкнула ее в бок и указала подбородком вперед. Там половину скамьи занимали женщины, одетые в цвета суфражисток, — все они махали руками. А в конце ряда — сердце Ивлин стукнуло особенно гулко — сидел Тедди. Он подался вперед, положил ладони на спинку передней скамьи и смотрел, смотрел, смотрел на Ивлин во все глаза. Его лицо было каменным и очень бледным, глаза горели.

Но самым странным для Ивлин стало то, что у нее внутри будто что-то лопнуло. Увидеть Тедди было все равно что вернуться домой. И она почувствовала себя в безопасности.

Ивлин не могла отвести от него взгляд. И зал суда, и остальные женщины вдруг стали немыслимо далекими. В ее груди бешено колотилось сердце. «Конечно, — думала она, — конечно же, вот чего мне хотелось — тебя». Впервые она поняла это с такой отчетливостью. И испытала острое желание крикнуть это ему, отделиться от остальных суфражисток, пробежать по проходу между скамьями и сказать ему немедленно: «Ну конечно же, это тебя мне так хотелось».

— Ивлин, — шепнула ей миссис Лейтон, привлекая ее внимание к судье.

Слушание получилось на удивление кратким. Один из полицейских дал показания, что суфражистки напали на него и ему пришлось в целях самозащиты взять их под арест.

— Лжец! — шепотом возмутилась мисс Мирас. — Как он мог? Неужели мы его не остановим? Разве нам нельзя призывать собственных свидетелей? — Она вгляделась в толпу. — Вот, к примеру, мисс Грегори — уверена, она с готовностью заявит, что ничего подобного не было.

— Ни в коем случае! — миссис Лейтон возразила. — Разве что вы хотите, чтобы и ее задержали за неуважение к суду. Просто сидите тихо — нас все равно никогда не слушают.

— Но это же возмутительно! — вспылила мисс Мирас. У нее раскраснелось лицо.

После того как полицейский дал показания, судья осведомился, хотят ли что-нибудь сказать суфражистки. Миссис Лейтон и остальные покачали головами — все, кроме мисс Мирас, которая поднялась.

— Прошу прощения, ваша честь, — сказала она, — но этот полицейский говорит неправду. Мы не нападали на него и не причиняли ему вреда, мы просто хотели пройти мимо него к залу. А если вы нам не верите, попросите его показать повреждения, которые мы ему якобы нанесли. Ну и ну! Ручаюсь, на нем нет ни царапины!

Полицейский ощетинился:

— По-вашему, я вру, что ли? Так вот что я вам скажу…

— Так-так, — перебил судья, — довольно. Две недели, правонарушение второй степени — всем вам. И еще неделю вам, мисс Мирас, за неуважение суду.

— Я… что?! — изумилась мисс Мирас. — Но это же…

— А если не побережетесь, получите еще неделю, — прервал судья. — Следующее дело!

Женщин увели. И вот тогда-то Ивлин испугалась не на шутку. Тюрьма. Настоящая тюрьма. И не вместе с другими женщинами, разлука с которыми внезапно приобрела для нее огромную важность, а в одиночной камере. И голодовка. Паника разрасталась у нее внутри. Она взглянула на Тедди. Мертвенно-бледный, он поднялся, по-прежнему хватаясь обеими руками за спинку скамьи. Немыслимо важным ей сейчас казалось обменяться с ним хотя бы словом, объясниться, но ладонь полицейского тяжело легла ей на плечо, подталкивая вперед.

Ивлин обернулась, чтобы взглянуть на Тедди, пока их выводили из зала, вытянула шею, чтобы как можно дольше видеть его лицо. И постаралась сохранить в памяти все подробности до единой: линию его подбородка, легкую дрожь губ, светлые волнистые волосы, слегка прикрывающие уши, полные тревоги голубые глаза. «Может, я вижу тебя в последний раз, — думала она, но тут же твердо велела себе не глупить. — Две недели, мысленно рассуждала она. — Ерунда. Вон той, другой женщине дали месяц — только за то, что она помогла кому-то донести покупки». Но на самом деле ее беспокоили совсем не две недели.

А голодовка. Сухая голодовка.

Которая начиналась прямо сейчас.

Впервые в жизни Нелл влюбилась в девчонку, когда ей было одиннадцать лет.

Ее избранницей стала Мейбл Тонг, в школе она сидела через две парты от Нелл. В свои одиннадцать лет Нелл уже была достаточно взрослой, чтобы понимать: девочки не влюбляются в других девочек. Долго-долго она пыталась убедить себя в том, что ее чувства к Мейбл Тонг — вовсе не любовь. Мейбл нравится ей, только и всего. А Нелл нечасто нравились другие девчонки, поэтому, само собой, присутствие Мейбл рядом вызывало у нее смешное и трепетное беспокойство. Большинство других девчонок недолюбливали Нелл: ни то ни се, не совсем девочка и не вполне мальчишка, она вызывала у них чуть презрительную настороженность. Нелл видела это, но ей было все равно. Но, когда речь шла о Мейбл, от ее невозмутимости не оставалось и следа.

Мейбл Тонг помогала следить за состоянием классной доски, писала грамотнее всех и легко переходила из класса в класс. Нелл она казалась совершенством. Она наблюдала, как Мейбл шушукается со своей соседкой по парте Мэри Хенсон, и умирала от зависти. Чего бы только она не отдала, чтобы эта темная головка склонилась к ней, нашептывая секреты!

Но даже в свои одиннадцать лет Нелл знала, что хочет не просто дружить с Мейбл. А чего хочет, в точности не знала. Это должно быть нечто более величественное и благородное — как жест сэра Уолтера Рэли, расстелившего свой плащ для королевы Елизаветы в «топком месте». Или как блеск сэра Ланселота на боевом коне со сверкающими копытами, ослепивший волшебницу Шалот. Нелл хотелось защитить Мейбл и от грязных луж, и от черной магии. Ей хотелось… она сама не знала чего. Она не смела признаться в этом откровенно.