В Иерушалайме же в этот день произошла большая давка. Вышло так: путь процессии лежал от дворца по Царскому мосту до Царских ворот Храма, и оттуда после молитв и жертвоприношений тело должны были вынести через Золотые ворота на окружную дорогу и уже по ней нести к Иродиону. Буквально в последнюю долю кто-то понял, что широкие носилки не пройдут в ворота, которые изначально не были предназначены для колесниц и всадников, а лишь для пеших и потому состояли из семи отдельных проемов, разделенных мраморными колоннами с позолотой и прозванных «игольными ушками». Нельзя было начинать ломать возведенное Иродом так рано… Тогда Архелай распорядился изменить путь процессии и выносить тело через Ворота Енномовы, что в южной части городской стены – а для того, чтобы процессии не тесниться в узких переулках Нижнего города, туда пустили несколько тысяч рабочих: пробить прямой и широкий проход, причем немедленно, пока возносятся молитвы. Сколько заборов, домов, лавочек и мастерских снесли, я точно сказать не могу – много, просто много. Обломки же сбрасывали в поперечные улочки и переулки, и поэтому горожане, желающие проводить в последний путь своего царя, стекались к немногим перекресткам, которые оставались свободными для прохода – в частности, к тому месту, где Водяная дорога, идущая от Ворот Источника к Сионским воротам, сливалась с этой новой дорогой, вскоре ставшей самой оживленной в городе и получившей название Иродовой. Процессия запаздывала, народ плакал и томился; шел час за часом. Когда же понесли носилки, толпа, стоявшая за спинами передних и довольствующаяся только звуками, чуть-чуть шевельнулась, чуть-чуть ужалась в тесной горловине старой дороги – и этого оказалось достаточно, чтобы многие стали терять сознание и после умирать, будучи подпертыми со всех сторон такими же несчастными, как они сами; мертвые продолжали стоять. Тома по прозвищу Дидим рассказывал мне, как оказался в той толпе ребенком, и потому только спасся, что его подхватили на плечи и передавали с рук на руки, пока не забросили на какую-то крышу. Там он и сидел до ночи, пока его не нашел дед…

И эти смерти потом тоже поставили Ироду в укор; этот-де тайный язычник-идолопоклонник, возомнивший себя языческим богом, сам для себя устроил это человеческое жертвоприношение, эту гекатомбу. Что поделаешь? Люди таковы. Они подобны беспризорным детям или одичавшим щенкам. Брошенные и оставленные, в первую очередь они безумно несчастны, хотя и не понимают несчастья, потому что счастья никогда не испытывали. От этого их злоба. Только от этого.

(Позже первосвященник Ханан бар-Шет, в руках которого окажется вся практическая власть над городом, постановит, чтобы именно по Иродовой дороге через Енномовы Ворота из города вывозили по ночам нечистоты; и дорога, и ворота стали называться Навозными. И это лишь одна из малостей, которыми оскверняли память царя…)

Соседи рассказывали потом, что на дом наш в Еммаусе кто-то неизвестный и очень страшный совершил налет чуть ли не через несколько часов после того, как родители покинули кров. Но отец посмеивался над этими историями, считая про себя, что в оставленный хозяевами и рабами дом пробрались сами соседи – проверить, не забыли ли тут чего ценного; так что настоящим разбойникам, вломившимся уже много позже, и оловянного обола не досталось. Он также был уверен, что за ними самими никто не гнался и специально их не искал, потому что если бы гнались и искали, то и настигли бы. Нет, говорил он, все эти жуткие истории, бывшие по дороге в Египет, ничего особенного из себя не представляли, просто тому подобного было множество в те дни…

И все же про путь в Египет он вспоминать не любил. Потому что это было действительно страшно. Мама не рассказывала вообще ничего. Никогда и ничего.

Так что если бы еще и Эфер забрала с собой в гробницу свои воспоминания, то эта часть истории так и осталась бы неизвестной. Но Эфер рассказала то, что помнила, своей дочери Ханне, а та – мне.

Мы были очень дружны с Ханной, несмотря на разницу в возрасте; мы, двое заговорщиков; так длилось много лет. Потом, увы, все кончилось плохо.

Итак, где-то под утро – час прошел, как ускользнул Оронт, – маленькая процессия покинула дом. Вышли через задний двор, заваленный строевым лесом: впереди отважная Эфер с тисовым копьем вместо посоха и в железном нагруднике под плащом, за нею на сером ослике мама с Иешуа на руках; замыкал отряд Иосиф, вооруженный посохом из крепкого ясеня с бронзовыми обечайками, на поясе его прятался короткий киликийский меч; в поводу Иосиф вел второго ослика с переметными мешками на спине.

Рабам было объявлено, что хозяева удаляются в свой дом в Галилее, и велено вести хозяйство и торговлю, но почти сразу же двое убежали, а бессильный конюх Иегуда ближе к лету умер своей смертью; оставшись одна, кухарка Фамарь перебралась в маленькую каморку на заднем дворе, оставив дом разрушаться. Впрочем, когда настали более спокойные времена, ей удалось и продать часть леса, и сохранить деньги, и даже частично восстановить дом…

Идти в Галилею можно было как через Иерушалайм, так и по приморской дороге, через Лидду и Антипатриду; в Лидду наши беглецы прибыли, замеченные многими, и еще более многие видели, как они отправляются на север; но с дороги – действительно заполненной, как городская улица в базарный день, – они умудрились свернуть незамеченными и к исходу этого бесконечного дня оказаться в Иоппии.

Гостиница называлась «Благопосланный дельфин». Иосиф, вежливо и терпеливо поговорив с хозяином-евреем, снял для себя, «своей жены, снохи и внука» комнатку на втором этаже, имеющую отдельный выход в переулок; обычно эта комната использовалась для тайных свиданий. Плачущий ночами ребенок здесь не так мешал бы другим постояльцам – каковых было немало. С другой стороны, сами беглецы были там почти незаметны ни для кого из посторонних.

Представился Иосиф мастером-колесничим, владельцем колесной мастерской в Иерушалайме (один из его постоянных покупателей и давних друзей имел там подобную мастерскую, Иосиф в ней много раз бывал, дело видел, а в молодости ему еще и учился); обеспокоенный событиями, он решил пожить пока у младшего брата на Кипре, брат давно предлагал ему долю в своем деле, он мастерит огромные телеги для перевозки камня, в каждую телегу впрягают восемь быков; и как жаль, что сын не может пока отправиться с ними, царская служба… В ответ он выслушал историю, почему гостиница называется именно так – в честь дельфина, спасшего в субботу тонущего рыбака, – и посмеялся над срамными обычаями иоппийских матрон-язычниц. В конце концов он расплатился за три дня вперед (корабли, идущие на Кипр, стояли у причалов, но не могли покинуть порт из-за противного ветра и тяжелых волн) и вышел из гостиницы, чтобы забрать женщин и подняться в комнату. Его провожал мальчик с фонарем и ключом.

Когда Иосиф подошел к коновязи, где его ждали ослы и женщины, он увидел рядом с ними двух человек, по-арабски укутанных в темные плащи. Один что-то говорил, второй держался чуть сзади. Эфер стояла перед ними, двумя руками сжимая свое копье и как бы отгораживаясь им, а не угрожая; Мирьям с младенцем на руках сидела под стеной и ни на что не реагировала. Сцена показалась Иосифу не угрожающей, но какой-то неприятной, нечистой.