– В чем дело, уважаемые? – громко спросил он, забрав фонарь у мальчика и подняв его левой рукой вверх.

Арабы обернулись. Они обернулись как-то неправильно, не так, как оборачиваются люди, внезапно окликнутые сзади. Тот, что до этого стоял молча, был то ли женщиной, то ли женоподобным юношей с подведенными сурьмой раскосыми глазами. Второй, разговаривавший с Эфер, скуластый, имел аккуратно заплетенную в косицы седую бороду. Арабами они казались только со спины.

– Мир вам, – сказал седобородый. – Мы купцы из Сугуды, я и мой племянник. Сегодня мы прибыли в этот город и теперь по обычаю нашего народа хотим сделать подношение гению этого места. Это происходит так: мы выходим на улицу и вручаем подарок первой встреченной нами женщине с младенцем. Дар ни в коем случае не оскорбляет вашего Бога и не требует от вас ни малейшей благодарности. Поэтому прошу вас, господин, позвольте вашей жене или дочери принять эти скромные дары, потому что иначе дела наши пойдут скверно и неправильно.

– Вы не похожи на кушан,[11]– сказала Эфер.

– Мы не кушаны, женщина, – сказал юноша с подведенными глазами. У него был необыкновенно низкий густой гудящий голос. – Кто тебе сказал, что мы кушаны? В Сугуде живет тысяча племен.

– Хорошо, – сказал Иосиф. – Я разрешаю. Возьми подарки, Фамарь.

Он намеренно назвал Мирьям чужим именем, но почему именно Фамарью? Это загадка и чудо. Дело в том, что именно в этот вечер разбойники из городской черни забрались в дом Шимона, мужа Эфер, и убили его самого и их старшую дочь Фамарь. Они что-то искали в доме или выпытывали что-то, потому что умер Шимон не сразу, а лишь под утро…

Может быть, это были и не разбойники. Кто знает?

Так или иначе, а осиротевшее имя Фамари хоть на время взяла себе моя мама.

– Потом можете выбросить, – прогудел юноша. – Если наши подарки для вас нечисты.

– Мы с благодарностью принимаем подарки, когда они даруются от чистого сердца и с чистыми помыслами, – сказал Иосиф.

– А мы не можем позволить себе нечистые помыслы, – сказал седобородый. – Иначе в следующий раз мы родимся врагами сами себе. – Он опустился на колени. – Как зовут тебя, малыш?

– Шимон, – сказал Иосиф.

– Вот как! – воскликнул седобородый. – «Шимон» на нашем языке означает «садовник». Значит, ты будешь возделывать свой сад и преуспеешь в этом, и сад будет цвести и благоухать весной и приносить обильные плоды осенью. Но помни, что сухие ветви надо состригать, а стволы деревьев обматывать циновками, чтобы кору не обглодали ненасытные козы.

И с этими словами седобородый передал маме небольшую шкатулку из дерева, теплого на ощупь. Потом он встал и поклонился.

И в следующий миг он и юноша отступили в темноту, вышли из света фонаря – и исчезли, как будто здесь никого не было.

В шкатулке было шесть золотых монет со странными знаками и с дыркой посередине, четки или бусы из сорока четырех темных ароматных деревянных шариков, двух каменных и одного серебряного, и шершавый стеклянный пузырек размером с куриное яйцо; горлышко его было залито красным сургучом, а сквозь стенку угадывалась какая-то маслянистая жидкость. Дно шкатулки устилал шелк, и когда – через много дней – его догадались вынуть, оказалось, что это сложенный многократно тончайший огромный прекрасный платок с такой росписью и таким тканым узором, что родителям за него несколько раз предлагали большие деньги, но они наотрез отказывались его продавать. Мама надевала его по большим праздникам, а потом подарила его Марии, внучке Эфер. Куда он делся после смерти Марии, я не знаю.

Первая ночь прошла спокойно, а может быть, они просто настолько устали, что ничего не слышали. Днем отец сходил в порт, где разговаривал с моряками о том, как бы уплыть на Кипр. Несколько капитанов готовы были взять пассажиров, однако ветер не оборотится в попутный в ближайшие три-четыре дня, это известно совершенно точно, о ветре гадали ежеутренне…

Потом Эфер сходила на базар и купила лепешки и сыр, чтобы есть дома, а не спускаться к гостиничному столу. И еще она купила целебных трав и настоев, потому что младенец хоть и чувствовал себя лучше, но продолжал нуждаться в лечении.

Вечером Иосиф долго молился в маленькой синагоге неподалеку от гостиницы и принес жертвы: ягненка и голубя. А ночью на гостиницу произошел налет.

Было так: ночью маме приснилось, что младенец не дышит. Она в страхе вскочила и наклонилась над корзиной (младенец спал тяжелым сном, разметавшись и часто дыша, он испачкался, но не проснулся; мама обмыла его, поменяла подгузник и уложила; он засунул палец в рот и задышал спокойно) – и уже хотела было лечь, но тут в заднюю стену комнаты с другой стороны дважды ударили чем-то тяжелым, ударили настолько сильно, что с полки упал кувшин, но не разбился. Тут же страшно закричала женщина – и замолчала, будто ей заткнули рот.

Вскочила Эфер, приподнялся Иосиф. Он был в сонной одури и ничего не понимал. Эфер выглянула наружу. В переулке пока было тихо, но все громче доносились звуки побоища из-за угла.

– Давайте быстро на крышу, – сказала Эфер.

Иосиф забросил на крышу мешки с поклажей, подсадил маму, подал ей младенца в корзине. Потом подсадил Эфер и забрался сам. Они распластались на кровле, молясь про себя, чтобы младенец не заплакал. Через малое время по лестнице застучали сандалии, твердые, как копыта, и два или три человека ввалились в комнату.

– Ну и где эти гиеньи ублюдки? – спросил кто-то.

– Да там же, где твоя жена! – ответил кто-то другой и захохотал.

– Еще раз вспомнишь про мою жену, я намотаю твои кишки на кулак!

– Ты уже так давно это обещаешь, что я перестал ждать. Вон, смотри, что там в углу?

В углу, за умывальником, стояла корзина с грязным бельем. К ней, наверное, и направился разбойник.

– Да это дерьмо!

Второй снова захохотал, теперь еще громче.

Раздался удар, звук разлетающихся осколков и плеск воды.

– А ведь дерьмо-то теплое, – сказал первый.

– Дерьмо всегда теплое, – сказал второй. – В пустыне знаешь где воробьи ночуют? Ладно, пошли. А то стражники нагрянут.

– Ага. С топорами… Ну, жаль, жаль. Сбежали, получается. Почуяли, что ли?

– Может, услышали.

– Так, значит, недалеко ушли. Поищем?