«Ну как вы там в Польше, избавились от этих русских?» – таким вопросом ошарашил отец Пио Александра Вата – бывшего коммуниста и футуриста, который в 1957 году приехал в Сан-Джованни-Ротондо, надеясь, что монах избавит его от страшных головных болей[177]. Вопрос не случаен. По всей Европе католицизм противостоял коммунизму. Нетрудно догадаться, за кого голосовал отец Пио на выборах 1948 года. Эти выборы позволили итальянским хадекам (а с ними – и Ватикану) немного перевести дух: партия де Гаспери набрала почти 50 процентов, в то время как левые – чуть больше 30. Мирная коммунизация Италии откладывалась.

Зато в Польше коммунисты затягивали гайки. Расколотив легальную и нелегальную оппозицию, власть взяла курс на поглощение Социалистической партии – последней (не считая костела) крупной силы, которая стояла на пути утверждения диктатуры пролетариата. Как у коммунистов, так и у социалистов шли чистки: первые удаляли тех, кто не хотел идти в ногу с Москвой, а вторые – всех противников объединения. С 29 августа по 1 сентября 1948 года на пленуме коммунисты разнесли своего недавнего лидера Владислава Гомулку, который позволил себе усомниться в целесообразности создания Коммунистического информбюро (Коминформа) – этой новой версии Коминтерна. Не за горами было наступление на церковь.

Войтыла вернулся в Польшу 15 июля 1948 года. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как его любимая «Краковия» в последний раз становится чемпионом, обыграв в «золотом матче» земляков из «Вислы». 1948 год – это еще и юбилей его выпуска из вадовицкой гимназии. Оставшиеся в живых одноклассники собрались на съезд – событие радостное и печальное. Отрадно было встретиться с теми, кого давно не видел, и грустно узнать, сколь многих забрала война.

Холокост, а также изменение границ Польши парадоксальным образом воплотили мечту костела и эндеков о превращении страны в мононациональное (читай – католическое) государство: если до войны поляки составляли около 65 процентов населения, то после – свыше 97.

Большевистский опыт учил, что марксистская власть и независимая от государства церковь несовместимы – хотя бы потому, что церковь устремлена к совсем иному раю, нежели рай коммунистический. Католический мир придерживался того же мнения – в июле 1949 года Пий XII одобрил решение Верховной священной конгрегации Священной канцелярии (бывшей инквизиции) об угрозе отлучения католиков, входивших в любую из компартий либо сотрудничавших с коммунистами. Это означало объявление войны.

«Без раскола клира ничего не получится… Уголовные преследования необходимы, но решают здесь не они», – поучал Сталин Берута во время его первого визита в Москву 1 августа 1949 года[178]. Советский вождь знал, о чем говорил: в свое время большевики именно так боролись с православной церковью, поддержав движение «обновленчества» и другие, более мелкие, расколы.

Уже осенью 1947 года ЦК правящей партии обсуждал «Замечания по вопросу римско-католической Церкви в Польше». Формулировки звучали четко: костел – это государство в государстве, вечный очаг политического недовольства и естественный источник идейной оппозиции[179] (забавно, что почти в тех же выражениях само духовенство нередко отзывалось о польских евреях). Первые шаги власти, впрочем, не предвещали тотальной войны: церковь отделили от государства и прервали общение с Апостольской столицей. Епископат возмущался, особенно сильно недовольный введением светского брака. Многие священники, впрочем, с одобрением взирали на земельную реформу новой власти. Положительно о ней отзывались Сапега и Пивоварчик, не осуждал ее и люблинский епископ Стефан Вышиньский, впоследствии сменивший Хлёнда на посту примаса.

С 1948 года, разобравшись с оппозицией, государство начало все чаще тревожить костел уколами, а в 1951 году перешло во фронтальное наступление с целью превратить католическую церковь в послушное орудие власти. Как выразился один ксендз, в понимании тогдашних польских властей церковь, безусловно, следовало отделить от государства, а вот государство от церкви – ни в коем случае[180].

Закрывались монастыри и семинарии, разгонялись и арестовывались редакции католических газет и журналов, церковь потеряла крупнейшую благотворительную организацию «Каритас», перед ксендзами закрылись двери больниц, армейских частей, тюрем и школ. Почти замерло церковное строительство (хотя власти охотно уступили духовенству брошенные немцами кирхи, чтобы закрепить новые границы государства).

Пропаганда убеждала население, что Ватикан – орудие американского империализма и союзник германских реваншистов. На руку ей невольно сыграл сам римский папа, который наотрез отказался признать границу по Одре и Нысе, да и вообще выказывал особую заботу о немецких католиках (он тринадцать лет служил нунцием в Германии). При этом умалчивалось, что Пий XII выразил и сочувствие выселенным с кресов полякам; кроме того, одним из немногих глав государств, римский папа сохранил аккредитацию посла эмигрантского правительства Польши – тот оставался на своем посту аж до 1972 года.

Польские иерархи попали в двусмысленное положение: их подчиненность первосвященнику требовала уважать чувства немецких братьев по вере, но гражданский долг вынуждал защищать интересы страны. В этих условиях епископат проявлял чудеса изворотливости, чтобы сохранить верность Риму и не получить клеймо предателей от соотечественников.

Во исполнение сталинского наказа партийные власти создали сразу две раскольнические организации, чтобы работать по тылам католического фронта: Товарищество ПАКС (МИР) и движение ксендзов-патриотов. Первое было рассчитано на интеллигенцию. Его возглавил Болеслав Пясецкий, некогда фашиствующий эндек, который затем, после ареста НКВД, «прозрел» и быстро сколотил весьма динамичную структуру, куда привлек немало талантливых деятелей, соблазняя их перспективой обновления косного польского католицизма в духе прогрессивных европейских идей и возможностью оставаться верующими в демонстративно светском государстве. Среди прочих, в ПАКС вошел бывший префект подпольной краковской семинарии Казимир Клусак, человек, очень ценимый Войтылой.

Вторая организация, более понятная широким массам, играла на антинемецких настроениях поляков и стремилась вывести церковь в Польше из подчинения Святому престолу. На пике своего развития ксендзы-патриоты насчитывали до тысячи членов, что составляло 10% всего духовенства страны. Излишне говорить, что обе эти организации находились во враждебных отношениях с Апостольской столицей и польским епископатом.

Тучи над костелом сгустились до такой степени, что Сапега счел необходимым оставить 6 марта 1950 года тайное уведомление: «В случае моего ареста решительно заявляю, что все мои высказывания, просьбы и признания, сделанные там, не соответствуют действительности, даже если найдутся свидетели этого либо окажется моя подпись. Все это будет сделано под принуждением, и я заранее отрекаюсь от всего перечисленного»[181].