Никита Мозырь вздохнул.

— Это не ответ.

Вторым правилом было то, что вопросы не должны повисать в воздухе.

— Как вам сказать… В жизни можно быть актером, а можно зрителем. Я выбрал второе. А теперь мучаюсь, вдруг ошибся?

«Поздновато», — чуть не ляпнул Олег Держикрач.

— Оно, конечно, жизнь уже позади, — прочитал его мысли Никита Мозырь. — Но умереть-то никогда не поздно.

Он поправил подушку, оглядевшись по сторонам бегающими глазами. «Мания преследования», — вспомнил Олег Держикрач.

— Ерунда! — опять угадал Никита Мозырь. — Я сказал доктору в приемном отделении: «Если вы что-то слышите, значит, это кому-то нужно». И это мания преследования? За мной следят? А за вами? Наивный вы мой! Каждый ваш шаг вычислен, мы все под колпаком.

— Ну, я бы не обобщал.

Никита Мозырь посмотрел испытующе, глаза в глаза, будто в голову ему ударила странная мысль, потом вытер взмокший лоб:

— И то верно, чего за вами следить? Утром дома, днем здесь, а вечером по частным вызовам. Всегда под рукой.

Олегу Держикрач стало неприятно, и он взял тот снисходительный тон, которым защищаются психиатры:

— Вам, конечно. виднее.

— А то! У вас же все на лбу написано. Да вы только не обижайтесь, программа у вас такая.

— Какая?

— Та, что выживать заставляет, и раз вы так приспособились, значит вам так легче.

Олег Держикрач вспомнил «Раскольникова» с его кораблем-призраком, летучим голландцем, на котором каждый выживает, как может.

— Занятно, — протянул он. — Ну, мы еще с вами побеседуем.

Никита Мозырь был раньше программистом.

— Тело — «железо», психика — софт, программное обеспечение, — говорил он соседям по палате, когда ушел Олег Держикрач. — Соответствуешь своим программам — счастлив, нет — страдаешь. — Слева от него лежал Санджар Быхеев, набожный казах, косившийся на тумбочку, где к стакану был приставлен маленький образок. — Веришь в Бога? — обратился к нему Никита Мозырь. — Значит, в тебе такая программа. А не веришь, значит, другая. А есть ли Бог на самом деле, не важно.

Санджар Быхеев накрылся одеялом.

— А в церковь зачем тогда ходят? — глухо донеслось оттуда. — Если Бога нет. По твоему, все дураки?

Никита Мозырь всплеснул руками.

— Как зачем ходят? Земля-то — госпиталь для неизлечимых, тут к любой знахарке побежишь. — Он ждал возражений, но его встретило уничижающее молчание. — А как можно, изо дня в день наблюдая бессмыслицу, верить в божественный смысл?

— Так именно поэтому! — не выдержал Санджар Быхеев. — Смысл все обретают там.

— Так нет никакого «там». Есть только хреновое «здесь». И река течет, не зная зачем. И машина работает, пока из штепселя шнур не выдернут.

Одеяло зашевелилось.

— Тебе у нашего батюшки исповедаться надо, он тебе быстро мозги вправит.

Никита Мозырь рассмеялся:

— А почему этот человек в чудаковатой одежде должен знать больше меня? Я же не ребенок.

— Я тоже!

— Ну, на этот счет у меня сильные сомнения. Ребенок убежден в жизни вечной, а ты на воскресение надеешься — то же бессмертие, только с отсрочкой. Ребенок ты и есть.

В повисшей тишине стало слышно, как в коридоре пробили настенные часы.

— Нет, мы не машины, — усмехнулся альбинос с ясными васильковыми глазами. — Разве машины себя осознают?

Ощутив поддержку, Санджар Быхеев вылез из-под одеяла и смотрел на всех сощуренными глазами. Никита Мозырь вытянул перед собой пальцы с длинными, как у хищной птицы, ногтями:

— Могут и осознавать, если они с обратной связью, с критикой. — Он согнул пальцы, так что ногти впились в ладонь. — А что вы осознаете? Что сумасшедший?

Сосед промолчал.

— И вообще, что мы знаем из того, что мы знаем? А что нам только кажется? Вот, Санджар, в Бога верит, а в какого? В того, который бомжам мыл ноги? А может, в Деда Мороза, который положил под елку бессмертие? Он и сам не знает. — Никита Мозырь глубоко вздохнул. — А вы, собственно, чем занимаетесь?

Сосед скривился:

— Лежу в сумасшедшем доме.

— А до этого?

— До этого? — Он на мгновенье смолк, точно решая, было ли «до этого». — До этого преподавал философию.

— Ну, надо же! Дофилософствовались, значит. Кант сказал, Гегель заметил. А сами-то что?

— Вы о чем?

— Сами-то что обо всем думаете?

Сосед уставился в стену.

— А что думать? Этим летом у нас в доме завелись мыши, обычные серые полевки. Скребутся ночами, шуршат. Мы вечером стали газеты клеем намазывать и везде по полу раскладывать. Утром несколько попадались. Проснувшись, я первым делом их, уже мертвых, со слипшейся шкуркой, заворачивал в ту же газету и выносил на свалку. А раз выхожу — одна живая, дергается, лапки пытается освободить. До обеда подождал, а она все не умирает. И к вечеру все также боролась за жизнь. Жаль мне ее стало. Хотел даже отпустить, да возиться поленился. Так живую на помойку и выбросил. Дождь накрапывал, а я все стоял, глядя, как она намокшую газету грызла.

— Вы что — садист?

Никита Мозырь раздвинул губы в немом оскале.

Сосед пропустил мимо.

— А стоило ли ей так мучиться? Может, лучше было сразу как все?

Никита Мозырь застучал ногтями по обнаженным деснам.

— Мрачнуха, однако. По-вашему мы тоже кому-то мешаем, и на нас также смотрят?

Сосед пожал плечами.

— Да уж, философ, и как вы с такими мыслями только живете?

— Так меня и не спрашивают. — Он задрал палец в потолок. — Может, там нас всех спросят, только вы в высший суд не верите.

— А я верю! — подал голос Санджар Быхеев. — Всех, всех вас осудят, как в Писании сказано!

— И отчего православные такие добрые? — зевнул Никита Мозырь. Положив подушку к изголовью, он спрятал под нее свои длинные ногти. — Ладно, выключайте свет, спать пора.

Солнце било в распахнутое окно, свернувшись под одеялом, Никита Мозырь тут же захрапел.

Кровати в палате были привинчены к полу. Раз и навсегда. А распорядок намертво прибит ко дню. Утром очередь в уборную сменялась очередью в столовую, а та — в процедурную. Сестры делали уколы, раздавали таблетки. А потом все ждали обхода врачей. Олег Держикрач по-прежнему расхаживал по больничному коридору своей властной походкой, отдавая распоряжения заведующим отделениями. Раньше он не держал в памяти пациентов, считая это вредным, отдавая работе лишь служебное время, но Никита Мозырь не шел у него из головы, и неожиданно для себя он зачастил в шестую палату.