Джек Ма считает, что будущее китайскому творческому гению может обеспечить лишь возрождение такой вечной философии и культуры. В противном случае «остается лишь подражание. Мы копируем, перенимаем знания и снова копируем. Но так долго не протянешь». И все же, по его мнению, надежда есть. Она, среди прочего, кроется в Интернете. Джек убежден, что Китай обретет новую связь с прошлым через современный Интернет – технологию, которая поможет преодолеть отупляющее влияние школ и государственной пропаганды.

– Будем надеяться, что лет через тридцать, если повезет, у нас будет поколение, которое совместит конфуцианство, даосизм и христианство. И все благодаря Интернету.

Как именно сочетание религий может стимулировать новый китайский ренессанс, остается неясным. Но Джек Ма достаточно богат, чтобы не углубляться в детали.

Мы прощаемся. Я возвращаюсь в гостиницу пешком, а по дороге обдумываю нашу беседу. Нежно-золотистое солнце закатывается за край Западного озера…

Как отнестись к полученному рецепту от творческого застоя? Действительно ли он предполагает нечто иное, чем западный «путь»? Или за красивой оберткой ничего не стоит?

Впрочем, мне вспоминается одно исследование, которое вроде бы оправдывает оптимизм Джека Ма. Роберт Стернберг вместе со своим коллегой психологом Вейхуа Ню просил американских и китайских студентов выполнить художественный проект. Результаты оценивались независимыми судьями (обеих стран). Американские произведения были сочтены более креативными. Что ж, в этом нет ничего удивительного. Поразительно другое: когда ученые повторили эксперимент, дав на сей раз прямое указание «проявить творческий подход», результаты американцев улучшились незначительно, а результаты китайцев – коренным образом. Может, китайцы не мыслят креативнее по той простой причине, что никто не призвал их к этому?

Как сказал мне один ученый, китайцам важно следовать за вождем. Если вождь – тиран, они ведут себя тиранически. Если вождь – поэт, они склоняются к поэзии. Когда я впервые услышал такую трактовку, то счел ее упрощением. Но… кто знает. Если, как показывают исследования, творчество заразительно, то в иерархическом китайском обществе «зараза» должна начаться сверху и распространиться в низы. Едва ли в этой стране появится император-поэт, но, быть может, возникнет просвещенное руководство какого-то иного типа?

Поживем – увидим. А пока я спешу вернуться в гостиницу с ее иллюстрациями из Энди Уорхола, кипами книг и золотой рыбкой, которая наверняка уже гадает, куда я подевался.

Конец легче объяснить, чем начало. Если истоки китайского золотого века теряются во мгле, причины его заката довольно очевидны. Ученые мыслители вроде Шэнь Ко, при всей гениальности, не развили свои наблюдения в стройные теории. А владыки Ханчжоу были лучшими поэтами, чем императорами. Во внешней политике они допустили серию тяжелых просчетов, которые привели в 1279 г. к монгольскому вторжению. Впрочем, как я понял еще в Афинах, золотой век редко заканчивается только лишь по вине внешних врагов: дает о себе знать внутренняя порча. Так было и с Китаем. Экзаменационная система, некогда источник прогресса, выродилась в бездумную драку за власть и престиж.

«Достоинства системы оказались неотделимы от ее слабостей», – замечает синолог Моут. Пожалуй, это применимо ко многим городам, видевшим великий культурный расцвет. В конечном счете они сгибались под бременем собственного величия.

Прозревал ли конец Ханчжоу его самый знаменитый гость, Марко Поло? Или был ослеплен славой знаменитой столицы? Его рассказы были настолько фантастичны, что скептики окрестили его дневник Il Milione – «миллион (врак)». Но даже на смертном одре, когда друзья призывали его покаяться и очистить свою репутацию, Поло не дрогнул. «Друзья, – ответил он, – ведь я не записал и половины увиденного».

…Я упаковываю вещи и улыбаюсь при мысли о том, что со мной все будет наоборот. Я направляюсь на родину этого великого путешественника – в страну, узнавшую расцвет еще более великий и еще менее правдоподобный, чем Ханчжоу. Гений, как всегда, не сидел на месте. Не остался на месте и я.

Великие умы не всегда мыслят одинаково, но тянутся друг к другу, влекомые некой могучей и безымянной силой. Свидетелем удивительного сборища стала одна зала в итальянской Флоренции: 25 января 1504 г. сюда сошлись почти три десятка живописцев – величайших художников Возрождения (да и любой эпохи). Там был Леонардо да Винчи с молодой восходящей звездой по фамилии Буонарроти, более известной по имени Микеланджело. Были и Боттичелли, и Росселли, и Филиппино Липпи, и Пьеро ди Козимо, и многие другие. Их работы могли бы наполнить целый музей. (И наполняют: знаменитая галерея Уффици находится всего в нескольких метрах от места, где собралась эта компания.)

Целью встречи был поиск «удобного и дерзновенного» места для установки последнего шедевра Микеланджело – статуи Давида, столь огромной, что флорентийцы прозвали ее Гигантом. Спокойной дискуссии не получилось: страсти кипели, как горшок с пастой путанеска. Кстати, Флоренция породила не только гениев (и само понятие индивидуального гения), но и образ «анфан терибль»[31]. А тут не один гений, а сразу двадцать девять – и все люди бурные, пламенные. Попав в одну залу с ними, мы пережили бы опыт столь же незабываемый, сколь и сокрушительный.

Со времен Древних Афин ни один город не порождал столько ярких умов и блестящих идей, да еще в столь краткий промежуток времени. Сомневаться в факте Возрождения не приходится: о нем свидетельствуют многочисленные памятники искусства. Но почему оно случилось? Это остается загадкой. Было ли оно обусловлено открытием древнегреческих и древнеримских текстов? Или (относительно) просвещенным правлением? Или чем-то еще?

Еще загадочнее то, почему гений столь пышно расцвел именно во Флоренции? Казалось бы, городок неподходящий: болотистый и малярийный. То пожары, то потопы, то эпидемии бубонной чумы. Порта нет, зато вокруг недобрые, а подчас и воинственные соседи. Имелись города побольше (Венеция – в три раза многочисленнее) и крепче в военном плане (Милан). И все же средоточием Возрождения стала Флоренция. Почему? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся к Платону: «Здесь будет взращиваться то, что почтенно». Афины чтили мудрость – и получили Сократа. Рим чтил власть – и получил империю. Что же чтила Флоренция?

Один из важных ключей к ответу – маленький кругляш размером с ноготь. Он выделяется среди прочих плодов флорентийского Возрождения и позволяет объяснить их. Без него не появились бы гении, да и Возрождение, наверное, не состоялось бы.

Скорее всего, вы не задумывались о его важности и даже не сочли бы за искусство. Однако это и впрямь предмет искусства. Он сделан из чистого золота, на одной стороне изображен Иоанн Креститель, на другой – цветок лилии. Это флорин – символ богатства и вкуса Флоренции, ее странного сочетания беспечности с прагматизмом. Быстро признанный от Каира до Лондона, он стал первой в мире международной валютой. Ему пытались подражать, но безуспешно. Некоторые презирали его – в их числе флорентиец Данте, который писал о «проклятом цветке»[32], а ростовщиков определил в седьмой круг ада: среди сжигающей пыли они вечно томятся, глядя на кошели, привязанные к их шее. А ведь без золотой монетки (и того, что она олицетворяла) нам не видать бы ни «Давида» Микеланджело, ни «Джоконды» Леонардо, ни куполов Брунеллески. Более того, поскольку Возрождение было революцией не только в искусстве, но также в философии и науке, то, быть может, без «проклятого цветка» не возник бы и мир Нового времени.