Уже второй день лейтенант Андрей Лямин ждал смерти. В камере тюрьмы, помимо Андрея, сидели еще двое уголовников: матерый законник[1]и молодой урка лет двадцати. Эти двое дезертировали из своей штрафной роты еще в первых числах июля, когда передовые части немцев вышли к большой излучине Дона. Потом вся их рота в полном составе, с оружием, перешла к немцам. Андрей так и не понял из рассказа вора по кличке Жора Пляжник, куда делся заградотряд, который должен был стоять позади штрафников и пресекать любую попытку измены или бегства с передовой.

Дезертиры сумели выбраться из Сталинградской области, но на крупной железнодорожной станции Верхне-Тарасовка их при проверке документов задержал патруль железнодорожной охраны. Вохровцы передали подозрительную парочку в особый отдел НКВД. Теперь уголовникам грозила высшая мера наказания.

Молодой смуглолицый вор по кличке Монгол от страха перед скорым расстрелом, похоже, повредился в уме. Вначале он метался по тесной камере, словно загнанный зверь, рычал, стонал и плакал. А теперь уже полдня как лежал на дощатом полу у стенки, упершись остекленевшим взглядом в одну точку на потолке. В его раскосых азиатских глазах застыл ужас…

Зато второй сосед Лямина по камере совсем не был похож на обреченного смертника. Первым делом Жора Пляжник снял с Андрея сапоги:

— Тебе, летчик-налетчик, кадыбы[2]все равно не нужны. Тебе, фраерок, теперь или снова по небу на стальных крыльях летать, или червей могильных кормить — вместе с этим коньком бзделоватой породы,[3]— вор презрительно скосил глаз на неподвижно лежащего подельника.

— А ты что же — заговоренной масти, раз смерти не боишься? — с вызовом поинтересовался у уголовника Лямин.

Вор лениво улыбнулся, обнажив крупные щербатые зубы и, собрав морщинки у желтых тигриных глаз, незлобиво ответил:

— Масти я в натуре самой фартовой. До войны гастролировал по пляжам Ялты и Одессы: лопатники[4]да сумочки у гладких краль и их интеллигентных мальчиков клеил. Иногда майданником[5]подрабатывал: в поездах чемоданчики у курортной публики одалживал. Да в сорок первом, когда фрицы к Москве подходили, на малине[6]со знакомым крысоловом[7]встретился. Тот богатую квартиру как раз только наколол и искал козырного напарника. Ну, думаю, лафа[8]мне светит. Да приняли нас легавые на выходе из барыговой хаты. По законам военного времени, не мотая дело,[9]повели нас прямком к ближайшей стенке…

Желая скоротать время за разговором, вор, не таясь, подробно рассказывал Лямину, как в последний момент, когда уже лязгнули затворы расстрельной команды, на месте событий случайно оказался со своей патрульной группой знакомый капитан из железнодорожной милиции. До войны он несколько различно ловил известного маршрутника[10]и по старой памяти замолвил за знакомца словечко перед коллегами.

После месяца отсидки в Таганке[11]вора отправили с этапом в колымский лагерь. А уже оттуда он добровольно отправился на сборный пункт под Казанью, где формировался штрафной батальон.

— Помню, перед первым боем литер[12]нам сопливую молитву[13]прочел про то, что, мол, кровью должны искупить свою вину и вернуть себе честное имя. Потом налетели немецкие самолеты — перемешали нашу роту с землей. А уж как их танки поперли, так мы с кентом[14]сразу винта нарезали[15]. К тому времени голубые фуражки[16]со своими пулеметиками уже в тыл подались.

Судя по его спокойной уверенности в себе, бывалый вор нисколько не сомневался, что и на этот раз сумеет обмануть судьбу. К вечеру уголовников увели. Больше они в камеру уже не возвратились. А на следующее утро пришли и за Андреем…

* * *

Допрашивающий Лямина майор госбезопасности вел себя, на удивление, корректно. Это был высокий осанистый красивый блондин лет тридцати пяти в хорошо подогнанном новеньком обмундировании. От чекиста пахло дорогим одеколоном и благополучием. Его жизнь явно проходила на безопасном удалении от передовой и была по-довоенному комфортной. Уже почти месяц небывший в бане и неменявший белья Лямин с восхищением и завистью отметил идеальный пробор прически следователя. Невольное уважение также вызывал солидный «совнаркомовский»[17]кожаный портфель с двумя блестящими металлическими застежками, небрежно брошенный хозяином кабинета на диван у стенки. Такой до войны можно было получить вместе с ответственной должностью или, на худой конец, купить на черном рынке за огромные деньжиши. Каждый советский чиновник мечтал однажды сменить свой скромный брезентовый портфель на такой символ служебного успеха.

Еще большее впечатление на арестованного летчика произвел нагрудный знак «Почетный работник ВЧК — ГПУ», поблескивающий эмалью над левым нагрудным карманом гимнастерки собеседника рядом с новеньким орденом Красной Звезды.

В начале разговора следователь любезно предложил Ля-мину раскрытую пачку со страшно дефицитными папиросами «Северная Пальмира» (конечно, армейский офицер не мог знать, что каждому следователю госбезопасности выписывается определенное количество папирос для поощрения сознающихся и стукачей). Но главное, что глядел следователь на арестанта со спокойным, даже почти дружеским вниманием, совсем не так, как особист в штабе воздушной армии. Тот буквально сверлил Андрея своими свинцовыми недоверчивыми глазками и говорил с демонстративной неприязнью — рублеными, обильно сдабриваемыми матом фразами и обращался только на «ты».