– Я еврей, – сказал Чарльз. Произнес торжественно и с явным облегчением, словно речь идет о каком-то жизненном свершении.

Повисло молчание. Залман с улыбкой слушал и, судя по всему, ждал продолжения.

– Да, – сказал он, не пряча улыбки. – И?

– Со вчерашнего дня, – сказал Чарльз. – Это в машине случилось.

– Ага, – сказал Залман. А потом: – А! Теперь понимаю.

– На меня словно снизошло.

– Стихийно, – сказал Залман. Сложил ладони, глянул в потолок, усмехнулся: – Чудесно.

– Невероятно, – добавил Чарльз.

– Нет-нет! – сказал Залман, вдруг посерьезнев и тыча указательным пальцем Чарльзу в лицо: – Ничего невероятного тут нет. Я вам верю. Я знал, знал еще до того, как вы сказали, – поэтому сразу не ответил. Еврей сидит прямо передо мной и сообщает мне, что он еврей. Это неудивительно. Но когда человек, в котором так много еврейского, который вполне мог быть моим братом – да он и в самом деле мой брат, – говорит мне, что только что обнаружил, что он еврей, – вот это, друг мой, настоящее чудо. – В продолжение речи он постепенно опускал руку, затем снова направил указующий перст Чарльзу в лицо: – Но в это можно поверить. Я вижу такие случаи постоянно.

– Значит, это возможно? То есть это правда?

– Уже настолько еврей, – хохотнул Залман, – что задаете вопросы, на которые сами же и ответили. Вы знаете правду лучше меня. Ведь это ваше открытие. И как вы себя ощущаете?

– Прекрасно, – сказал Чарльз. – По-другому, но прекрасно.

– А не кажется ли вам, что вы бы расстроились, если бы выяснилось, что это неправда – то, что вы узнали? Не думаете ли вы, что вы бы не так хорошо себя чувствовали, если бы это вам просто привиделось? Будете переживать, если это помешательство?

– Кто говорит о помешательстве? – удивился Чарльз. Он вовсе не сошел с ума, еще чего!

– А я разве так сказал? – Залман схватился за грудь. – Ну, значит, чисто случайно, с языка сорвалось. Многим из тех, кто обращается ко мне, трудно бывает сообщить семье эту новость. Родные сомневаются.

Чарльз поерзал на диване.

– Я ей еще не говорил.

Залман нахмурился, глянул укоризненно:

– Значит, жена не в курсе?

– Потому-то я и пришел. За наставлением. – Чарльз положил ноги на диван, развалился, как на сеансе у доктора Бирнбаума. – Надо бы сказать ей, вот только как? И еще надо понять, что мне следует делать. Вчера, например, я ел мясо вместе с молоком.

– Сначала история, – сказал Залман. И скинул одну сандалию. – Ваша мать не еврейка?

– Нет. Вообще никого. Насколько мне известно.

– Такое тоже возможно, – сказал рабби Залман. – Вероятно, ваша душа была на Синае. Может, какой-то египетский раб, который пошел за компанию. И как только эта душа увидела чудеса на Синае, приняла Слово, ну, вот и стала еврейской. Вы верите в существование душ, мистер Люгер?

– Начинаю.

– Я хочу лишь сказать, что душа не живет и не умирает. Это не органика, в отличие от тела. Она – там. И у нее есть история.

– И моя принадлежала еврею?

– Нет-нет. В том-то все и дело. Еврею, не еврею – без разницы. Тело не имеет значения. Просто сама душа еврейская.

Они беседовали больше часа. Залман выдал ему книги: «Избранные», «Изгородь из роз» и экземпляр «Свода еврейских законов»[48]. Чарльз согласился отменить визит к психотерапевту на завтра, а Залман придет к нему в контору позаниматься вместе с ним. Конечно, не бесплатно. Скромный гонорар, чтобы покрыть издержки, плюс немного на благотворительность, чтобы все удачно сложилось. Деньги ерунда, заверил его Залман. Главное – найти наставника, который поможет ему пережить эту трансформацию. А кто сделает это лучше Залмана – ведь он и сам пришел к иудаизму таким же путем? Прозябал в Болинасе, депрессировал, подсел на наркотики и был уже на грани, как вдруг открыл в себе еврейскую душу.

– И вам не хотелось пройти формальную процедуру? – спросил Чарльз, немало удивившись.

– Нет, – ответил Залман. – Это удел остальных, узколобых и приземленных. Подобные ритуалы не нужны тому, кто призван душой.

– Тогда объясните мне, – поинтересовался Чарльз по-свойски – он все больше располагался к собеседнику, – откуда у вас эти штучки? Выглядите как еврей, говорите как еврей – другого и не подумаешь. Я стал евреем – и ничего не изменилось. Вы приехали из Болинаса, а говорите так, словно всю жизнь из Бруклина – ни ногой.

– А если бы мне открылось, что я итальянец, я бы играл в бочче[49] как профессионал. Такова моя натура, мистер Люгер. Легко принимаю обличие, соответствующее истинному содержанию.

Но это, разумеется, его личная особенность. Чисто залмановская. У Чарльза наверняка все будет по-другому. По-своему. Если пойдет медленнее – перемена то есть – ничего страшного. В конце концов, заметил Залман, законы не леденцы, чтобы закидывать их в рот горстями, нет, каждый принимает их по мере готовности. Ему ведь пятьдесят пять лет понадобилось, чтобы понять, что он еврей? Итак, всему свое время.

– Кроме одного, – сказал Залман, вставая. – Сначала вы должны сообщить жене. Кошерное подождет. И тфилин подождут. Одного только нежная душа не вынесет – когда приносят в жертву еврейскую гордость.

После работы ей пломбировали канал. Она вернулась домой поздно, с большим брикетом мороженого. Чарльз к тому времени уже накрыл на стол и разогрел ужин, на случай если она сможет поесть.

– Ну как? – спросил он, зажигая свечу. Разлил по бокалам вино.

Он не стал подтрунивать над ней, хоть у нее вздулась щека и губы едва шевелились, об этом он ни слова ни сказал. Сделал вид, будто это врожденный порок или что-то вроде нервного расстройства, и вел себя как на деловом ужине, где Сью – его клиентка с перекошенным ртом.

Сью подошла к столу, взяла со стола бутылку.

– Так, значит, ты не бросаешь меня. Ты не выставил бы свое драгоценное шато О-Брион, чтобы сообщить, что улетаешь в Грецию с секретаршей.

– Ты права, – сказал он. – Я бы приберег его, чтобы распить на нашей веранде в Миконосе.

– Отрадно, – сказала она, приподнимаясь на цыпочках и запечатлевая на его щеке жалкий неловкий поцелуй, – что твоя фантазия так далеко зашла.

– Вино на самом деле лишь повод перейти к сути.

Сью открыла картонку с мороженым и поставила к себе на тарелку.

Оба сели за стол.

– Давай выкладывай, – сказала она.

– Я еврей. – Так все оказалось просто. В конце концов, не в первый раз.