— Кто же это так шумит в столь поздний час?

— Увы, мадемуазель Клер, это я! — отвечал Баньер.

Баньер узнал одну из камеристок Олимпии, и, поскольку актриса при нем окликала ее по имени, а он не забыл ни одного слова, слетевшего с ее уст, то сейчас припомнил имя служанки.

— Кто это «я»? — осведомилась девушка, пытаясь пронзить беспросветную тьму взглядом своих кошачьих глазок.

— Баньер, сегодняшний дебютант.

— Ах, сударыня! — обернулась служанка, обращаясь к остававшейся не видимой ему госпоже. — Ах, сударыня, это господин Баньер.

— Как, господин Баньер? — спросила Олимпия.

— Да, и даже… даже… Ах, сударыня, простите, не могу удержаться от смеха: бедный мальчик все еще в своем костюме Ирода.

— Невероятно! — воскликнула актриса, не понимая,

какая нужда заставила Баньера бродить по улицам в таком наряде.

— Нет, все так, все именно так! — настаивала на своем Клер. — Господин Баньер, не правда ли, вы все еще в костюме Ирода?

— Увы, это так, мадемуазель, — подтвердил незадачливый послушник.

— Ах, ну вот, а госпожа просто не может мне поверить! Тут в душе Баньера появилась смутная надежда.

— Ей достаточно подойти к окну, — промолвил он, — и она удостоверится собственными глазами.

Произнося эту фразу, Баньер прибег к самым трогательным ноткам своего голоса. Эти нотки отозвались в сердце Олимпии, и она, полусмеясь, полурастрогавшись, приблизилась в свою очередь к окну, где камеристка предупредительно уступила ей место, но, привстав на цыпочки, из любопытства держалась у нее за спиной, заглядывая ей через плечо.

— Это и вправду вы, господин Баньер? — спросила Олимпия.

— Да, мадемуазель.

— Но что вы там делаете?

— Как видите, мадемуазель, стучусь к господину де Шанмеле.

— Но господина де Шанмеле нет дома.

— Увы, мадемуазель, боюсь, что это так.

— Какие же у вас дела к господину де Шанмеле в такой час?

— Мне придется, мадемуазель, потребовать у него мою одежду.

— Какую одежду?

— Одеяние послушника, которое он обнаружил в своей гримерной, переоделся в него и, насколько мне известно, в нем ушел.

— О, бедный мальчик! — прошептала актриса.

Слов ее юноша не расслышал, но заметил невольный жест и понял его смысл.

— Сударыня! — воскликнул он. — Господин де Шанмеле, верно, еще не вернулся, а так нужно, чтобы он пришел!

— Разумеется, он должен прийти, не сейчас, так часом или двумя позже.

— Я тоже в этом уверен, сударыня, только мне нельзя дожидаться его у двери в этаком наряде.

— Почему же? — спросила Олимпия.

— Да потому, мадемуазель, что уже не меньше трех часов, скоро светает, и если меня увидят в таком обличье — я погиб.

— Вы погибли?

— И погиб из-за того, что оказал вам услугу.

— Почему это вы погибли?

— Потому что я послушник у отцов-иезуитов.

— Ах, да, действительно. Бедный мальчик!

— Сударыня, — рискнул Баньер, — а не позволите ли вы мне зайти в ваш дом?

— Что вы сказали?

— Я подожду появления господина де Шанмеле там, где вам угодно, чтобы я дожидался: в вашей столовой, в гостиной, в прихожей.

Олимпия обернулась, видимо, чтобы посоветоваться с Клер.

— Еще бы! — воскликнула служанка. — Я считаю, сударыня, что женщина должна обладать твердокаменным сердцем, чтобы оставить такого красавчика за дверью.

— О, неужели!

— Мне кажется, что госпожа хотела от меня совета. Прошу прощения, если я дала его раньше, чем вы спросили.

— Нет, вы правильно поступили, так как я действительно желала слышать ваше мнение. Тем более что оно совпадает с моим.

— Сударыня, — торопил ее Баньер, — что вы решили насчет меня?

— Мадемуазель, впустите юношу, — приказала актриса. — И пусть подождет в соседней комнате.

— Госпожа не забыла, что соседняя комната — моя?

— Что ж, когда он будет в вашей комнате, мы подумаем, что делать дальше.

Клер бросилась к дверям, спеша выполнить приказ. Что касается Олимпии, то она бросила последний взгляд на беднягу, простиравшего к ней руки, словно жертва кораблекрушения — к прибрежному маяку, и затворила окно.

Баньер предался было отчаянию, ибо, уже высказав свою просьбу, он сам счел ее несколько дерзкой, а теперь, когда сиявшее розоватым светом окно захлопнулось, подумал, что ему не вняли.

И во вполне естественном приступе безнадежности он снова забарабанил в дверь Шанмеле.

И как только он стал колотить в нее изо всех сил, до его уха донесся легкий скрип: соседняя дверь едва слышно отворилась.

Появилась все та же головка, покрытая голубым чепцом, и из улыбающихся розовых губок выпорхнуло — он почти воочию это увидал — долгожданное: «Входите».

Баньер не заставил ее повторять дважды. Он устремился в узкий проход, и мадемуазель Клер затворила за ним дверь; затем, поскольку они очутились в полнейшей тьме, маленькая ручка нашла его ладонь и потянула за собой, а все тот же нежный голосок, показавшийся ему ангельским, тихо проговорил:

— Идите за мной.

Нет ничего легче, чем следовать за шелестящим шелками благоуханным проводником. Узкий проход привел их к лестнице, затем они куда-то свернули, но о каждом препятствии молодого человека предупреждало легкое пожатие руки. Значит, нечего было опасаться, что с Баньером случится что-нибудь дурное.

Когда он поднялся по лестнице, его ввели в комнату мадемуазель Клер. Только одна дверь, правда с замком, явно защелкнутым на два оборота ключа, отделяла его от покоев Олимпии.

К ней и подошла Клер.

— Сударыня, — произнесла она, — вот и мы.

— Прекрасно, мадемуазель, — ответила с другой стороны двери Олимпия. — А вы, господин Баньер, вы здесь?

— Здесь, сударыня, — произнес он. — И весьма признателен за оказанную мне честь.

— Пустяки, не за что. Вы тут говорили, что вам нужна одежда, чтобы возвратиться в ваш монастырь, и что вам затруднительно явиться туда в облачении царя Ирода?

— Да, мадемуазель, думаю, это невозможно.

— Что ж, я дам вам другую.

«Черт подери! — почти неслышно прошептал Баньер, все меньше и меньше стремившийся вернутся в дом послушников. — Только этого мне не хватало».