Я всю жизнь знала, что буду твоей женой, шептала она ему на ухо в темноте каюты, где они скрывались от чужих взглядов и ненужной речи, я знала это всю жизнь… Разве может быть так? Но – знала… Посмотри на меня, я хочу, чтобы ты на меня смотрел и запоминал, запоминал, потому что… вдруг? Я только теперь поняла, что мы смертны, мы ходим по острию ножа, мне стало что терять. О, у меня вдруг появился ты, наконец, появился ты, а раньше было что-то – как ничего… я и не знала, что такое – жить. Потрогай меня, потому что одними глазами – не запомнишь, нет. Хочешь, я буду твоим плюшевым медвежонком? Или голой ведьмой? Или кошкой? Хочешь, буду кошкой? Мррр… Как тихо и укромно я жила, почти как не жила, смешно? Тебе смешно… Подкрадывались тени и тихо так стояли, замерев. И ждали, ждали… Видишь – я ушла. Я – вся твоя. Минутой позже, раньше – не в этом суть. Ведь я твоя – всегда. Навек. На век. От век до пальцев ног. Кто мог подумать, правда? Гон изнутри и тихий жар. И шар – сплошь зеркало – взмывает тихо ввысь. Шаги Иштар, полеты при луне, долина, истомленная мечтами. А мачты – о! – скрипят, и в скрипе длится стремленье корабля к причалу, к дому, к знакомому, земному, к узам, к путам, к канатам и цепям, к чугунным тумбам, к трапам, к защите от огня, воды и ветра, стали… Да, стали мы не те, – но не не те, что раньше, как бывало, как в старину, во время оно – нет! Не те, что нам хотелось бы в себе прочесть – хотелось страстно, рьяно… И – заросли бурьяна там, где шумел эдемский сад. Назад – не пустят за грехи, а впереди, увы, людская пустошь. Что делать – странствовать по ней? Коней не удержать… Прочесть – про честь. Свобода и любовь даны нам во спасенье под сенью убегающих садов. Да, адов путь любви. Свободы путь беспечен. Пусть ад нам обеспечен – тот первый круг, где ветер – на земле нам друг без друга места просто нет. Как нет сил оторваться… Я – твоя. Все рифмы неспроста. Я – твоя. Как прекрасно звучит! Я – твоя… Я – твоя мягкая игрушка, хочешь? Пусть все станет так, как ты хочешь, потому что я изнемогаю от любви…

Я хочу умереть, потому что уже никогда не будет лучше…

О нет, не умирай один, мой господин, возьми с собой меня – храня… Я не смогу больше без тебя, ты это понимаешь? Ты хоть самую крошечку понимаешь? Я не смогу больше без тебя… О боги, за что вы дали мне это счастье, ведь я ничем не отличаюсь от других, я слабая женщина, я боюсь не унести такой огромный груз…

Такой огромный прекрасный хрупкий груз…

В каком-то из дней путешествия они неожиданно для себя вышли на палубу на рассвете. Солнце вставало из моря чуть правее бушприта. Горящий металл разлит был между солнцем и кораблем. Невыразимо белая птица пересекла курс, становясь вдруг синей, а потом черной. Глубокая лилово-фиолетовая тень все еще лежала в парусах. Сине-белый с красным прямым крестом кормовой меррилендский флаг тяжело колыхался под остатками ветра, а за ним, вспыхивая и исчезая, касаясь волн и косо взмывая выше мачт, мелькали ослепительные изломы чаек. Было почему-то поразительно тихо. А потом – янтарем засветилась палуба, медовые полосы и углы расцвели на парусах. И – громко закричали чайки…

Не было в мире ничего прекраснее.

(Лорд Сайрус стоял у окна. Темной была еще гавань в тени высокого берега, но далекая свеча маяка сияла. И сияли золотом и зеленью сосны на вершине Топенанта. Там они со Светланой устроили пикник в день свадьбы. Вид на весь город открывался оттуда… Вот ты и добилась, чего хотела, молча сказал он Констанс. И Констанс, которой здесь не было, промолчала, упрямо выставив подбородок…)

Столы для прощального банкета расставили на шканцах – открытой палубе позади грот-мачты. Сновали ловкие стюарды, умеющие накрыть столы даже в качку, настраивал инструменты оркестр, из ледовой ямы в дубовых бадьях подавали наверх колотый лед, присыпанный солью, и еще разгорались, сизо дымя, набитые древесным углем жаровни. Баталер и младшие коки перебирали и натирали пряным маслом толстые отбитые ломти молодой оленины, сохраненной на дне ледника специально для прощального ужина. Уже приготовлены были и все еще приготовлялись десятки разнообразных закусок, пеклись кексы и булочки, с начинкой и без, булькали на плите соусы в серебряных кастрюльках, паровая лососина расточала аромат, томились в горшочках овощи – и, конечно, пудинги доходили в печах. Как огромный шикарный ресторан, «Эмеральд» готовился ублажить своих бесценных пассажиров.

И вот – ударил гонг, оркестр исполнил увертюру Гибсона, главный стюард подал знак…

Светлана и Глеб ужинали за одним столом с капитаном. В обычные дни они сидели за столом первого помощника (главный стюард долго извинялся, что им придется сидеть не за самым престижным столом, но там места расписаны были уже неделю назад; сейчас же столы сдвинули, и за каждым помещалось не по восемь человек, как в ресторане, а по двадцать) и теперь слегка смущались, как бы вновь ощутив на себе свои новые лица. Но капитан был весел и остроумен, соседи приятны, визави красивы… Олив сидела за другим столом и спиной к ним: в этом рейсе они были незнакомы. Блестящий лейтенант изгибался около нее.

И вдруг – Светлана напряглась. Глеб всей кожей почувствовал это.

– Что?..

– Тес. Сзади – слушай…

Сквозь праздничный веселый толк протиснулись обрывки фраз:

– …не у Брезара… совершенно потрясающе, никто бы не… почему-то в Свитуотер – не знаю… да, тот самый, с пятном… ну, не помню, палладийский эмигрант… еще бы не обидно, но так уж судьба… правильно, Белов… сам прочитаешь, все будет опубликовано… нечего было столько собираться, опоздавшим – кости… сменишь направление, пойдешь по Таранусу – Брезар ведь так и не смог…

Глеб как бы случайно оглянулся через плечо. Спины, затылки, не понять даже, кто говорит. А, вот они: черный мундир, полоска погон – военный моряк… и синий пиджак или сюртук, волосы плохо расчесаны и касаются воротника… видел его, помню, имя выясню…

– Не смотри так долго, – сказала Светлана по-русски. – Заметят.

– Итак, он вернулся, – прошептал Глеб и улыбнулся ей.

– Да, – Светлана кивнула. – Ох, дорогой… вот кому мне придется в глаза-то смотреть…

– Кси, – назвал он ее выдуманным прозвищем, – не думай пока об этом. Главное – он вернулся. Только почему в Свитуотер?..

Она что-то хотела сказать, но не сказала.

Потом были перемены блюд, и танцы, и фейерверк – и слезы в предчувствии скорых прощаний, и последние объятия – все было… Юные князь и княгиня танцевали лишь друг с другом, и многие обратили внимание, что сегодня княгиня грустна. Потом они стояли у фальшборта, беседуя о чем-то, и вальсирующие пары проплывали мимо них. Плескалась тихо вода…

Они рано спустились в каюту. Танцы длились до рассвета.

…Она давно не плакала так, как плакала этой ночью. Глеб пытался утешить ее – и с огромным трудом, в самый последний миг она сумела не обидеть его и не вынудить оставить ее в покое. И – терпела ненужные, ставшие вдруг робкими ласки, и – пропускала неуместные слова утешения… Горе и стыд вдруг обрушились на нее, неверную жену, скверную дочь, самозванку, почти преступницу…