Мамочка, поздравляю тебя с днем рождения, ты не представляешь, как я тебя люблю — как отсюда до Екатеринбурга!..»

Ирина улыбнулась — не забыла дочь, как они соревновались, когда ей было четыре или пять:

– Я тебя люблю, как наш дом!

– А я тебя — как наша улица! Нет, как отсюда до садика!

Теперь стало — как от Екатеринбурга до мыса Доброй Надежды.

«… У тебя в новом году будет все хорошо, я тебе специальный амулет на счастье купила у настоящего африканского колдуна, домой вернусь — вышлю. Или лучше сама приедешь. Алан говорит, что тоже тебя любит!»

На фотографии у подножия маяка на фоне штормящего океана — или даже двух океанов — стояли, обнявшись, Юлька и Алан, глаза у них были счастливые и немного сумасшедшие — понятно, тут ошалеешь от впечатлений. Фотография была отличная — сине-белая, просторная, и ледяной ветер из Антарктиды как будто тоже чувствовался. «Надо будет ее распечатать, купить рамочку и повесить на стенку», — подумала Ирина. Вот только кто будет дырку сверлить? Это науку Ирина так и не рискнула освоить. Да не больно и надо, можно будет поставить на книжную полку, тоже отлично. Или на тумбочку в спальне. А можно Буликова попросить, когда приедут с Риткой.

Вспомнив о Рите, Ирина расстроилась. И в расстроенных чувствах открыла последнее письмо с незнакомым обратным адресом, но было написано для Ирины. Оно как раз и оказалась от Буликова. Ирина перечитала его трижды, не веря своим глазам. Потом увеличила шрифт и прочитала еще раз. Так вот почему Ритка… Но опять же, при чем здесь она, Ирина?! Или Ритка считает, что одиночество, как любое несчастье или болезнь, может оказаться заразным? Господи, какая чушь! Зачем же отталкивать тех, кто тебя любит? Что же делать? Поехать к ней? А если захлопнет дверь перед носом — она девушка с характером, с нее станется…

Мысли в голове переливались из пустого в порожнее. И только дверной звонок вывел Ирину из ступора. Кто бы это в такое время? Это Ритка! Одумалась и приехала, глупая, милая Ритка! Вдвоем им море по колено! Ура! Распахнув дверь, Ирина ойкнула: на пороге стоял незнакомый молодой человек, как говорится, приятной наружности, одетый в длинное черное пальто с белым шарфом, с букетом цветов и высокой коробкой, перевязанной бантом. На его лице тоже отразилось удивление, он явно не ожидал, что откроют так быстро, без придирчивых разглядываний в глазок и допросов с пристрастием через дверь.

– Вы… ко мне? — неуверенно спросила Ирина. «К ней» он ну никак не мог быть.

– Вы — госпожа Литвиненко, — сообщил ей молодой человек без вопросительного знака в конце фразы.

– Да, — по-прежнему неуверенно согласилась Ирина, сбитая с толку нездешней красотой молодого человека, легким акцентом, блестящими лаковыми штиблетами (это на морозе-то!), букетом, коробкой и банком.

– Я был на свадьбе вашей дочери с мистером Мэйлом, — белозубо улыбаясь, сообщил молодой человек.

– Да-да, конечно, — закивала Ирина, хотя молодого человека не вспомнила бы и под страхом смертной казни. На свадьбе она видела только Юльку. Но знакомые Алана из консульства на свадьбе действительно были, держались кучкой и, помнится, всему удивлялись. Они выглядели именно так, как стоявший на пороге гость — изысканно одетые и улыбавшиеся, немного похожие на пингвинов.

– Алан и Джулия просили передать вам вот это, — молодой человек протянул Ирине цветы и коробку, еще раз сверкнул заграничной улыбкой и отбыл восвояси.

Букет был из цветов, названия которых Ирина не знала, — белых в розовую крапинку. В коробке с бантом оказалась бутылка невиданного шампанского, у горлышка тоже перевязанная бантом. Два банта — для особо тупых юбиляров. И рамочка для фотографий, к которой была прикреплена записка, написанная летящим неразборчивым Юлькиным почерком: «Мамуль, это к той фотографии, которая в компьютере, — ты уже получила? Тут кнопочка сбоку — нажми! Целую!»

Ирина послушно нажала кнопочку и едва не выронила из рук рамку, потому что рамка неожиданно засмеялась и сказала Юлькиным голосом: «Мамочка! Ты у меня замечательная и красивая, ты шикарная женщина, и у тебя все будет хорошо, я тебя очень люблю!»

Надо же, до чего техника дошла, вяло удивилась Ирина. Дело нехитрое — рамочка со встроенным диктофоном, и как теперь выражаются — аудио-визуальный эффект налицо. Она послушала дочкин голос и смех еще три или четыре раза. Потом взгляд ее упал на бутылку шампанского. Интересно, можно ли напиться, если выпить бутылку шампанского, прикидывала Ирина, сосредоточенно скручивая проволочку. Шампанское было теплым и в горло не лезло. Бокалов не было — Ирина так и не удосужилась купить новые взамен выброшенных в мусорное ведро «свадебных», поэтому наливала в высокий стакан для сока.

Первый стакан она одолела запросто. Во второй положила лед. Итого почти полбутылки. Третий выпила из принципа, давя подступающие слезы. Шампанское булькало где-то в горле, а желаемый эффект так и не был достигнут.

И тогда Ирина решила пойти по проверенному пути, то есть разреветься. Она на весь год наложила табу на это удовольствие, категорически запретила себе жалеть себя и тратить силы попусту. И держалась, когда собирала вещи Валентина, когда смотрела вслед белому лимузину, увозившему Юльку, когда Валентин плакал в машине, а она гладила его по голове и говорила: нет… нет… нет… А чем она хуже, в конце концов? Может себе позволить и пореветь в качестве подарка на день рождения. Все равно никто не узнает. Ей было так жаль и себя, и Риту! Юлька сказала — она шикарная женщина. Что-то такое вертится в голове. Ирина поняла, что сначала придется вспомнить, чтобы уж потом реветь без помех, не отвлекаясь на посторонние мысли. Но в голове всплыли только обрывки: «Была бы я шикарной женщиной, — все обошлось бы малой болью, хватило ярости и желчи бы вас беспощадно отфутболить… Но женщина во мне обычная, не защищенная обличьем…» Помнится, ей очень понравились эти стихи. Там еще было: «Ногою топну, как красавица, и рассмеюсь — и вас не станет». Но стихи стихами, а жизнь свои сюжеты пишет прозой. Она, Ирина, не умеет быть независимой и шикарной… и отфутболивать не умеет, не получается у нее — малой болью. Она — обычная. И ей очень больно.

Трудный год без вранья подходил к концу. А заплакать — ну надо же! — так и не получилось.

Утро тридцать первого января пришлось на выходной, поэтому делать было решительно нечего. Ирина лежала в постели, пока не заболели бока, методично переключая каналы, хотя смотреть телевизор всерьез так и не научилась. Пришлось вставать, тащиться в кухню, варить кофе и жевать бутерброд. Не потому, что хотелось есть, а просто так полагается по утрам. Потом, послонявшись из угла в угол, решила все же нарядить елку — ведь к Новому году полагается наряжать елку, к тому же какое ни на есть, а занятие. Пыхтя от усилий, она притащила с балкона стремянку, взгромоздилась на последнюю, даже через тапочки ледяную ступеньку и принялась проводить изыскательские работы на антресолях. Естественно, елка и коробки с игрушками были отодвинуты к самой дальней стенке, поэтому весь аттракцион с извлечением праздничных декораций, скаканием вверх-вниз по стремянке и запихиванием обратно ненужных вещей занял у Ирины почти час. Уже хорошо.