себе всецелые совершенства, потому что ангельское богатство есть не какое-нибудь ограниченное вещество, которое нужно рассекать, когда требуется разделить его многим, но невещественное стяжание и богатство разумения. И посему-то совершенства их, во всяком пребывая всецелыми, всех делают равно богатыми, производя то, что собственное обладание у них несомненно и бесспорно. Ибо созерцание высочайшего совершенства и самое ясное постижение добродетелей есть ангельское сокровище, на которое позволительно взирать всем, так как каждый приобретает всецелое ведение сего и всецелое сим обладание.

Таковы и истинные подвижники, не земное себе присвояющие, но домогающиеся небесного и в нераздельном участии всецело хранящие в себе все, и каждый одно и то же, потому что приобретение добродетели и обогащение добрыми делами есть любостяжание похвальное, хищение, не доводящее до слез, ненасытность, достойная венца; и виновен тот, кто не делает таких насилий. Все расхищают, и ни одного нет обиженного, а потому распоряжается богатством мир. Они-то предвосхищают блага обетованного Царствия, в доброхвальном своем житии и общении представляя точное подражание тамошнему жительству и состоянию. Они-то на самом деле хранят совершенную нестяжательность, не имея у себя ничего своего, но все общее. Они-то ясно показали жизни человеческой, сколько благ доставило нам Спасителево вочеловечение, потому что расторгнутое и на тысячи частей рассеченное естество человеческое по мере сил своих снова приводят в единение и с самим собою и с Богом. Ибо это главное в Спасителевом домостроении во плоти — привести человеческое естество в единение с самим собою и со Спасителем и, истребив лукавое сечение, восстановить первобытное единство, подобно тому как наилучший врач целительными врачествами вновь связывает тело, расторгнутое на многие части.

И это изобразил я не с тем, чтобы самому похвалиться сколько-нибудь и превознести словом своим добрые дела общежительных подвижников (ибо не такова сила моего слова, чтобы могло украсить великое, а напротив того, оно может более помрачить его слабостью изображения), но для того, чтобы по возможности описать и показать высоту и величие сего доброго дела. Ибо что при сличении может стать наравне с сим благом? Здесь отец один, и подражает Небесному Отцу, а детей много, и все стараются превзойти друг друга благорасположением к настоятелю, все между собою единомысленны, услаждают отца доброхвальными поступками, не узы естественные признавая причиною сего сближения, но вождем и блюстителем единения соделав Слово, Которое крепче природы, и связуемые союзом Святаго Духа. Можно ли в чем земном найти какое подобие к изображению совершенства этой добродетельной жизни? Но в земном нет никакого подобия, остается одно подобие — горнее.

Небесный Отец бесстрастен, без страсти и этот отец, всех приводящий в единство словом. Нерастленными хранят себя дети Небесного Отца, и сих сблизило соблюдение нерастления. Любовь связует горних, любовь и сих привела в согласие друг с другом. Подлинно, и сам диавол приходит в отчаяние пред этою дружиной, не находя в себе сил против такого числа борцов, которые бодро и дружно ополчаются против него, так прикрывают друг друга любовью, столько ограждены Духом, что нет и малейшего места, открытого для его ударов. Представь себе единодушный подвиг семи Маккавеев и найдешь, что в согласии подвижников еще более горячности. О них-то пророк Давид восклицает песненно, говоря: Се, что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе (Пс. 132, 1), словом добро изображая достохвальность жизни, а словом красно — веселье, производимое единомыслием и согласием. Кто во всей точности проходит жизнь сию, тот, по моему мнению, ревнитель высочайшей добродетели.

Глава 19

О том, что подвижник должен приступать к подвигу с твердою решительностью, и о послушании

Для проницательных умов слово наше в предыдущем изложении свойств этого рода жизни определило уже правило для жизни. Но поелику для более простых братий надобно еще яснее изложить в подробности правило этой жизни, то и обратимся к сему.

Итак, приступивший к подобному образу жизни прежде всего должен иметь образ мыслей твердый, непоколебимый и неподвижный, такую решимость, которой бы не могли преодолеть и изменить духи злобы, и душевною твердостию даже до смерти показывать стойкость мучеников как держась заповедей Божиих, так и соблюдая послушание наставникам. Ибо это главное в сем роде жизни. Как Бог, Который Отец всем и благоволит именоваться так, требует от Своих служителей самой точной благопокорности, так и духовный у людей отец, сообразовывающий распоряжения свои с Божиими законами, требует беспрекословного послушания. Если посвятивший себя какому-нибудь рукодельному художеству, одному из полезных нам в настоящей жизни, во всем покоряется художнику и ни в чем не противится его приказаниям, не отлучается от него и на самое короткое время, но непрестанно бывает на глазах у учителя, такую принимает пищу и такое питие, такой ведет во всем прочем образ жизни, какой тот предпишет, то кольми паче приступающие к изучению благочестия и святости, однажды уверившись, что могут приобрести таковое познание от наставника, воздадут за сие всякою благопокорностью и самым точным во всем послушанием и даже не будут допытываться, на каком основании дается им приказание, но станут исполнять сказанное дело. И разве о том только пожелают знать, о чем не знающим чего-либо, относящегося ко спасению, позволительно вежливо и с надлежащей скромностью спросить и получить вразумление.

Но все старание да употребит человек, чтобы душевная высота не была унижена восстанием сластолюбивых пожеланий. Ибо душа, пригвожденная к земле плотским сластолюбием, как уже может взирать свободным оком на сродный ей и умный свет? Потому прежде всего надобно упражняться в воздержании, которое служит надежным стражем целомудрия, и вождю — уму — не позволять порываться туда и сюда. Как вода, запертая в трубах, под гнетущею ее силою не имея возможности разливаться в стороны, стремится прямо вверх, так и ум человеческий, когда воздержание, подобно узкой трубе, отовсюду сжимает его, не имея случаев к рассеянию, по свойству своей движимости возвысится до желания предметов возвышенных. Ибо ему невозможно когда-либо остановиться, получив от Творца природу, назначенную к непрестанному движению; и если препятствуют ему устремляться к чему-либо суетному, то, конечно, невозможно для него не идти прямо к истине.

А воздержание думаем определить так, что оно есть не одно воздержание себя от снедей (ибо в этом успевали многие и из эллинских философов), но преимущественно воздержание от скитания очей. Ибо какая польза, если, воздерживаясь от яств, пожираешь глазами похоть любодеяния или ушами охотно выслушиваешь суетные и диавольские речи? Нет пользы воздерживаться от снедей, но не воздерживаться от кичения, высокоумия, суетной славы и всякой страсти. Или что пользы