— Черт, настоящая классика, — сказал Кристиан.

— Какая классика? — поинтересовалась Рут, роясь в сумке в поисках бутылочки для Хэла.

— Не знаю, что тебе рассказала Марго, но ее муж тот еще тип. Он ее ненавидит.

— Не говори глупости.

— Точно, клянусь, я правду тебе говорю. Это было потрясающе. У него по всей ферме спрятаны косяки и бутылки виски. Он чертовски зол.

— Что его злит? — Бетти пинала ногами спинку сидения Рут.

— Ее самодовольная чушь главным образом.

— Ты же с ней даже не разговаривал.

— Так это и не требуется. Сразу видно, что она подлая.

Рут понимала, что это тот момент, когда она может согласиться с мужем. Они дружно посмеются, и все будет в порядке. Но у них никогда так не получалось. Что-то в его уверенности, что он может судить, и, возможно, удовольствие, которое он получал от несчастья другого, задели ее.

— Не такая уж она плохая. Черт, по крайней мере, она пытается что-то сделать, улучшить.

Кристиан фыркнул:

— Что улучшить?

— Жизнь.

— Ты знаешь, что эту ферму купил им ее отец? Она из богатеньких. Заставила Чарли бросить работу и все остальное ради того, чтобы жить на ферме и делать это говенное мыло, на котором никогда не удастся заработать.

— Ты так говоришь, как будто у него нет ни силы воли, ни характера. Он же мог отказаться.

— Ничего он не мог, ты же знаешь, как это бывает.

Рут повернулась, чтобы взглянуть на мужественный профиль мужа:

— Что ты такое говоришь? Словно вы, несчастные мужчины, должны делать все, чтобы осчастливить нас, женщин, у которых не все дома.

— Нет, Рут. Я говорю о Чарли и Марго. Он рассказал, что несколько лет назад они поехали в отпуск, так она каждый день рыдала и отказывалась вылезать из постели, пока он не согласился вместе с ней уехать из Лондона.

— Ты в самом деле считаешь, что им лучше было бы остаться в Лондоне, целыми днями работать и никогда не видеть своих детей?

— Не обязательно, но я не думаю, что им стоило трогаться с места и разыгрывать из себя идеальных семейных робинзонов, каковыми они в самом деле не являются.

— Не то что мы. — Рут слышала, как повышается ее голос. Она поняла, что Кристиан считает, будто это он услышал настоящую историю. Более чем уверен, у него даже сомнений не возникает. Рут, с другой стороны, всегда болезненно реагировала на то, что стоит за словами. Иногда она всю беседу чувствовала себя марионеткой, разговаривающей с другой марионеткой, и пыталась догадаться, что на самом деле ощущает ее собеседник, что скрывается за его публичным лицом. Кристиан же верил, что люди такие, какими кажутся. Он до сих пор не понял, что у каждого есть фасад, что все рыдают на кухне и ковыряют в носу, сидя перед телевизором.

— Черт, что тебя грызет?

— Папа сказал «черт», — сообщила Бетти с заднего сиденья.

— Ты меня грызешь, — сказала Рут. — Меня раздражает твоя лицемерная чушь.

— Ерунда. Ты злишься, потому что не услышала настоящей истории.

Рут всегда ощущала, что в каждом споре есть критический момент: только что ты сидела на краю скалы, и вот уже Кристиан держит тебя над пропастью за шиворот. Ее лицо раскраснелось, сердце забилось чаще.

— Не смей судить, услышала ли я настоящую историю или нет.

— Будет тебе, Рут. Ты же не хочешь сказать, что она сообщила тебе что-то, кроме пары рецептов мыла?

Глаза Рут жгли слезы, она чувствовала, что вот-вот разрыдается.

— Ты такой снисходительный, прямо до тошноты.

— Но ведь это правда? — засмеялся Кристиан.

— Если хочешь знать, — сказала она, — я получила историю, которую хотят услышать наши читатели. Они не желают ничего знать о неудавшемся браке или о том, что за все платит папочка, они хотят познакомиться с отважной женщиной, которая сделала то, о чем мы все мечтаем. Они все равно дочитают только до половины, сидя за своим столом во время унылого перерыва на обед или приглядывая за детишками в парке. Они хотят почувствовать, что такие вещи возможны, а не что, наоборот, все равно ничего не получится.

Кристиан попытался взять ее за руку:

— Прости, я вовсе не хотел сказать, что считаю, будто то, что ты делаешь, плохо.

Рут отмахнулась от него:

— Ничего подобного. Более того, ты прав. То, чем я занимаюсь, настоящее дерьмо, и то, чем ты занимаешься, тоже. Мы ведь оба скармливаем людям сущую ерунду. Кино и словоблудие, чтобы заглушить боль.

— Черт, ты слишком уж задумываешься.

— Не мели чушь, нельзя задумываться слишком.

На заднем сиденье начала скулить Бетти.

— Мама, я хочу писать.

Рут ее проигнорировала.

— И вообще я не понимаю, зачем мы тратим на это силы. Не думаю, что это стоит приносимых нами жертв.

— Черт, — сказал Кристиан, сворачивая на заправочную станцию. — Ты иногда задаешь трудные вопросы.

Когда они остановились, Рут повернулась и увидела мокрое пятно на брюках дочери. Она чувствовала себя такой усталой после пикировки, что могла бы лечь прямо на парковке и заснуть. Даже дыхание давалось с трудом.

— Да, наверное, так оно и есть.

Агата ненавидела свои выходные. По-настоящему ненавидела. Тогда она особенно осознавала себя самое и то, что она на все способна и далеко не всегда может себя контролировать. Когда она оставалась одна, голова казалась ей больше или, может быть, более заполненной. Как будто кто-то влил туда пинту воды, нарушив равновесие и замутив разум. Она смотрела на себя, когда что-то делала, и казалась себе не связанной с этими действиями. Намазывая масло на тост, она сообразила, что этим вполне невинным с виду ножом так просто разрезать запястья и выпустить кровь на чистый кухонный пол.

Агата часто задумывалась, легко ли это — проткнуть человеческую плоть. Когда дети падают, кожа сдирается, обнажая то, что под ней, — красное и сырое. Но Агата знала достаточно о человеческом теле, чтобы понять, что эти раны поверхностные. Для того чтобы действительно проникнуть в тело, надо пройти через еще семь слоев кожи и добраться до мышц и жира, которые, в свою очередь, покрывают кости. И только после этого можно дотянуться до жизненно важных органов.

Гарри был жирным. Агата понимала, что даже очень острым ножом пришлось бы долго резать. Он мог заорать от боли. Дети плачут, когда обдирают коленки, и Агата заметила, что появляющиеся слезы каким-то образом помогают успокоить боль, как будто высвобождая что-то внутри. В Викторианскую эпоху верили, что человека можно вылечить, пустив ему кровь. Гарри никогда не подступался к ней с ножом, однако выбранное им орудие часто бывало очень острым. Он много раз вызывал у нее кровотечение, но ни разу не довел ее до слез. В то время ей казалось, что это ее важная победа над ним. Но теперь, стоя в кухне Дональдсонов с кухонным ножом, крепко зажатым в руке, она не была в этом так уж уверена.