Банька была сделана по-старинному, в бревенчатой курной избе, и стояла, как полагается, немного в стороне на случай пожара. Стена над дверью была черная от сажи. Трубы не было, дым от каменки выходил через три дымохода в стенах. Мужики стали раздеваться: одни вешали одежду на гвозди, другие складывали ее снаружи на скамьи, при этом их нещадно кусал москит. Дед, как и полагается хозяину дома и главному банщику, вошел первым и высыпал последние угольки в жестяной короб. Потом опрокинул несколько ковшей воды на огромную каменку, чтобы дать воздуху очиститься. Пар поднялся клубами, смешался с едким дымом и улетучился через дверь и дымоходы. В конце дед скинул мешки, защищавшие полки от сажи, и законопатил дымоходы ветошью.

Толпа внесла меня внутрь и оттеснила в самый верхний угол. В бане душисто пахло смоляными дровами. Коснувшись стены, я выпачкался в саже. Полки сверху донизу были забиты до отказа, прогибались под тяжестью белых мужицких седалищ. Кому-то из мужиков не хватило места, и они нехотя уселись на пол, кляня злую судьбину за то, что она не пускает их в рай. Москит плотной серой занавесью висел у порога, но внутрь влетать не решался. Вошедший последним захлопнул дверь, оставив снаружи теплый летний вечер, и баня разом погрузилась во мрак. Все хранили молчание, проникшись торжеством момента.

Постепенно глаз привык к темноте и начал различать предметы. Печка рдела, словно алтарь. Тепло обволакивало тебя, как огромный зверь. Дед взял ковш воды, что-то бормоча себе под нос. Мужики поерзали, устраиваясь поудобнее, и почтительно склонили спины, словно перед турецким пашой. Доски жалобно захрустели под их тяжестью. Сперва медленно окунув ковш в колодезную воду, старик затем с удивительной расчетливостью резво вылил девять ковшей на камни - один в середку, четыре по углам, и четыре посередине с каждого края. Раздалось бешеное шипение, на смену ему пришел обжигающий жар. Мужики застонали от наслаждения. По плечам, по ляжкам, по животу, по лысинам катил пот, выступала соль, зудела кожа. Березовый веник, размокший в ушате, достали и теперь подсушивали на рдеющих камнях. В бане запахло солнцем и летом, мужики блаженно улыбались и мечтательно вздыхали. Жених схватил веник и со сладкими стонами принялся охаживать бока. Дрожащим голосом заверил остальных, что это покруче оргазма, отчего все мужики нетерпеливо заерзали. Дед вылил еще девять ковшей туда же, что и в первый раз. Сухой жар наполнил баню, приятно щипая тело. Стоны и вздохи усилились, несколько человек стали клянчить веник - а то кожа, того и гляди, лопнет, как чешется. Жених нехотя отдал веник и предложил позвать стряпух, чтоб походили веничком по спине - только старухи могут так немилосердно жарить вихтой , что аж сердце радуется. От шлепков веника во все стороны летели брызги пота. Дед все поддавал, бормоча себе под нос, дым клубился, словно дух. Послышались жалобы на холод в бане, кто-то сказал, что такой студеной парной давненько не видывал - это был понятный всем знак того, что баня постепенно созрела до нужной температуры. Жар поддавали так сурово, словно читали лестадианскую проповедь. Мужики пригибались, сопротивляясь жару, и блаженствовали. На деснах появился привкус крови. Уши горели, пульс стучал барабанной дробью. Если и есть на этом свете рай, то только в бане, - простонал кто-то.

Когда первая буря чувств улеглась, начали толковать о том, какие бывают бани. Все сошлись на том, что баня по-черному гораздо лучше и дровяных печей, и электрокаменок. Последние подверглись особенно жестокому осмеянию - их обозвали тостерами и калориферами. Некоторые из собравшихся с содроганием вспоминали сухие и пыльные духовые шкафы, в которых им довелось париться в южной Швеции. Один рассказчик поведал о том, как парился в Юрмлиенском горном мотеле, где стояла норвежская электропечь, смахивавшая на допотопную центрифугу. Каменка была с гулькин нос - там помещалось от силы два камня, да и то, если один поставить на попа. Другой рассказчик с ужасом вспомнил, как три месяца плотничал на Готланде. И, представьте, ни разу не смог помыться, поскольку там на юге о банях пока понятия не имеют. Вместо этого лежат в так называемой ванне и бултыхаются в собственных помоях.

Дед, на какое-то время прекратив поддавать, упрекнул своих сыновей в том, что некоторые из них, строя свои особняки, сами поставили электропечи в парилках и что из-за этого турнедальская культура теперь обречена на скорое вымирание. Виновные стали оправдываться и говорить, что они-де покупали свои печи в Финляндии, а там печи непревзойденного качества, то есть ничуть не хуже наших дровяных собратьев, да к тому же получившие высшую оценку - пять березовых веников из пяти - от финского банного журнала "Сауналехти" . Тогда дед злобно заметил, что электричество - самая глупая выдумка, которую мы взяли у южной Швеции - от него и народ хиреет, и скотина; мужики и бабы становятся хилыми, хуже переносят холод, хуже видят в темноте, ребятня родится немощная, нормальную еду есть не могут - короче, нет больше турнедальской стойкости и выносливости, за все нынче отвечают машины. Видать, скоро и баб за нас будет пялить электричество - уж больно это трудная и потная работа, немодная по теперешним временам.

Дед снова занялся ковшом, не желая слушать сыновей, которые кинулись убеждать его, что они из той же крепкой финской породы. Вместо этого обозвал их лодырями - теперича все обленились, а Турнедален заполонили всякие кнапсу и "ентилигенты", и сказал сыновьям, что надо было больше драть их, пока они под стол пешком ходили. А теперь уж поздно. Теперь уже никто не понимает, что такое баня - баня, где родился ты; баня, где родился твой отец; баня, где родился отец твоего отца; баня, где омывают и наряжают тело покойного, где лекари пускали кровь хворым, где зачинают детей, где из рода в род люди отдыхают от буднего труда.

Голос его дрогнул, а на глаза навернулись слезы, когда он сказал, что жизнь, сынки, - это сплошь холод и боль, предательство, ложь и чепуха. Взять хотя бы революцию, которую он ждет еще со времен дорожной забастовки 1931 года - и где же она, мать ее, может, кто слыхал о ней в округе? Только единожды была у него надежда - когда он поехал за провизией в Колари в Финляндию, то в толкучке на Валинта Фриберг углядел самого Иосифа Сталина с тележкой, полной мяса. Да, видать, у Сталина не дошли руки до нашей стороны.

Деду протянули бутылку, и в утешение он стал пить прямо в бане, плеснув, как положено, из пробки на каменку. Нас обдало сивушными парами. Дед послал бутылку по кругу, вытер нос и сказал, что все это ерунда и что, один хрен, скоро помирать. Но он-таки коммунист, и пусть все зарубят себе на носу: коли на смертном одре он вдруг начнет лепетать об отпущении грехов и о Христе, то это будет бред и маразм - и на этот случай просил заклеить ему пластырем рот. Дед тут же взял торжественное обещание с каждого, в присутствии родни и свидетелей. Ибо боязнь смерти - ничто по сравнению со страхом, свихнувшись на старости лет, угодить в паяльскую лечебницу и нести там всякий вздор перед широко распахнутыми дверями.

Потом поддал девять раз по девять ковшей, отчего мужики, охая, стали соскакивать с полков, говоря, что им надо сходить до ветра, и только самые закаленные остались на месте, несмотря на крупные волдыри, вздувавшиеся на теле. Дед усомнился в том, что такие сопляки - в самом деле его дети. Потом отложил ковш и сказал, пусть сами доводят соревнование до конца, попросил прощения за то, что мучил их, и сказал, что устал нюхать их пот. С достоинством сошел он с полка и начал намыливаться у шайки с теплой водой. Мылся дед по-стариковски - намылил три главных места: лысину, живот и мошонку.