от окуляров и переглянулись. Хотя его лицо ничего не выражало, в его глазах я прочитал презрение.

«Закончи операцию», — приказал мне профессор. Я снова приступил к работе, стараясь концентрироваться на том, что делаю, и не думать о будущем. Профессор наблюдал.

Я накладывал последние швы, а профессор, перед тем как уйти из операционной, бросил: «Можешь не проводить послеоперационный обход». Этот обход включал в себя не только контроль состояния пациентов после операции, но и встречи с их родными. Многие хирурги очень не любят проводить послеоперационные обходы. Профессор был старшим хирургом в больнице, в которой проходили практику начинающие врачи. Именно они обычно и проводили обход, следили за послеоперационным уходом, делали записи в медицинских картах и занимались выпиской пациентов. Профессор приказал мне всем этим не заниматься, что с первого взгляда могло показаться крайне необычным. Однако причина была проста: профессор хотел контролировать нарратив как для пациентки и ее родственников, так и для самого меня.

Час спустя, как обычно, профессор завершил работу, снял халат и перчатки и принялся диктовать по телефону детали операции для занесения в медицинскую карту пациента и выставления счетов. Как и все хирурги, он диктовал так, словно строчил из пулемета, и напоминал торгующего скотом техасского аукционера, только с нью-йоркским акцентом. В конце своей речи он произнес: «Я провел операцию от начала до конца». Это была, конечно, ложь, но весьма распространенная среди старших хирургов и профессоров, благодаря которой они получали бо́льшую часть оплаты за операцию. «От начала и до конца» значит, что ты проделал операцию собственноручно от первого разреза до последнего шва. В больницах при медицинских вузах, в которых практикуются молодые хирурги, профессора очень редко проводили операцию от начала до конца. На самом деле львиную долю работы брали на себя молодые хирурги-практиканты.

Когда я начинал практику, меня крайне удивляло то, что некоторые хирурги оказались довольно некомпетентными. Учитывая гигантский прогресс в хирургии, я ожидал, что элита этой профессии будет более подкованной в техническом смысле. Но моя наивность, вошедшая в конфликт с реальностью, протянула недолго. Хирурги, с которыми я встретился, оказались самыми обычными людьми. Степень профессионализма у них тоже была очень разная и нередко не имела никакого отношения к интеллекту. Если хирург совершает ошибку, что случается гораздо чаще, чем хотелось бы, он предстает перед комиссией по неудачным исходам и смертности, в состав которой входят только хирурги.

Я остановил старшего хирурга и избежал объяснений, которые мне пришлось бы делать перед комиссией. Мне не пришлось стоять перед коллегами и объяснять, как я умудрился перерезать у пациентки артерию Гюбнера. Тем не менее факт того, что я предотвратил катастрофу, поставил под угрозу всю мою карьеру. Профессор был человеком влиятельным. Я задел его самолюбие, посмев ослушаться во время операции. Я знал, что поставил себя в сложную ситуацию, и он сам это прекрасно понимал. Но на самом деле он еще со мной не закончил. Позднее профессор устроил мне совершенно неожиданное испытание.

Однако к тому моменту моей жизни я уже прекрасно знал, что такое опасность. Десятью годами ранее, когда я был еще подростком, я столкнулся с враждебным отношением соседа, переходящим в рукоприкладство. Этот опыт закалил меня и помог пережить столкновение с профессором.

Я жил в районе с небольшими L-образными домами, которые представляли собой странные зеркальные отражения друг друга — одинаковые, но, так сказать, хиральные, как наши руки, на которые невозможно надеть одну и ту же перчатку. Дома стояли так близко, что расстояние между входными дверями составляло не более десяти шагов, поэтому контакта с соседями было не избежать. В соседнем доме жила женщина с тремя сыновьями. Младший — Ларри — был ближе всех ко мне по возрасту, но все равно на десять лет старше.

Когда я был совсем пацаном, мать Ларри платила мне пять долларов за то, чтобы я газонокосилкой убирал траву на их участке, и доллар за то, чтобы я донес ее покупки из магазина. В то время для меня это были большие деньги. Я никогда не просил, чтобы она мне платила. Но она настаивала и давала деньги. Возможно, ей было непросто одной воспитывать трех сыновей, но внешне это никак не проявлялось. Она всегда очень хорошо и заботливо ко мне относилась, и от этого все произошедшее позднее с ее сыном мне было вдвойне неприятно. Однако мои столкновения с Ларри произошли после ее смерти.

Еще до моего поступления в Беркли Ларри попал под влияние уличной философии «униженных и оскорбленных», недовольного большинства, лишенного его «законного» господства. «Если они говорят „власть черных“, то почему мы не можем говорить „гордость белых“?» — вот какими вопросами он стал задаваться. Он еще не сделал следующий судьбоносный шаг и не говорил о «власти белых». Еще нет.

Бросив колледж, я вернулся в родительский дом. Ларри все еще жил по соседству, а его мать незадолго до этого умерла от рака. Ларри уволили с работы, и его мировоззрение сильно изменилось. Он чувствовал себя обделенным, теряющим привилегии представителя среднего класса. Я же был еще подростком, но мог понять причины его недовольства и в принципе относился к его проблемам с сочувствием. Ларри потерял работу, и ему казалось, это произошло из-за того, что мигранты готовы работать за меньшие деньги. Потом Ларри стал еще острее ощущать свою принадлежность к белой расе, а я в его глазах стал частью вражеского племени.

Он чувствовал, что лишен привилегий, которые, по его мнению, принадлежали ему по праву. Он выпускал пар, постоянно качаясь в своем гараже. Потом он стал употреблять стероиды, и у него начались приступы агрессии, которые иногда являются побочным эффектом использования этих препаратов. В тот год, когда я вернулся в родительский дом, на дальней стене его гаража появился нацистский флаг со свастикой. Флаг был вроде не на виду, но присутствовал, словно символ его новых идеалов.

Менялись люди и их интересы; одни соседи съезжали, другие въезжали, а чувство недовольства Ларри росло и перерастало в отвращение ко мне. Отвращение — в ненависть. И это чувство было взаимным. А потом превратилось в странную борьбу за власть. Если я делал попытки с ним примириться, он воспринимал это как проявление моей слабости и начинал наезжать еще сильнее. Если бы я сам повел себя агрессивно, то сыграл бы ему на руку, потому что он стремился к открытой конфронтации.

Иногда, стараясь незаметно войти в дом или выйти на улицу, я замечал Ларри. В эти моменты он картинно напрягал трицепсы, демонстрируя на