Переступить через себя способна только полноценная личность. А на обиженных воду возят.

Я продумала тему разговора, идею, систему доказательств. Буквально «Апрельские тезисы». Следовало только все запомнить и ничего не пропустить. Я готовилась к встрече как к вступительному экзамену. От результатов зависела жизнь Лары, не больше и не меньше.

Я понимала Лару. Она была совершенно лишена расчета. Жила на инстинктах, как кошка. Не умела врать, притворяться, смотреть на три шага вперед. При этом не могла жить одна, как птенец, выпавший из гнезда.

Необходимо было поднять птенца и положить обратно в гнездо, в тепло и любовь.

Мастерская художника оказалась огромной, как ангар, сюда можно было загнать самолет.

Половина помещения была заставлена картинами: холсты без рам.

Сам Борис Харламов выглядел совершенно иначе, чем в Коктебеле. В Коктебеле он смотрелся, как третий лишний, вызывал сочувствие и легкое презрение. А на своей территории он был уместен и почти красив. Толстый свитер ручной вязки. Длинные промытые волосы, крупные, немножко бараньи глаза. Но главное – картины.

Я плохо разбираюсь в живописи, но здесь и разбираться не надо. Хочется просто смотреть, и все. Смотришь, и в душе что-то прорастает. Что именно? Какая-то вселенская гармония. Надежда на счастье…

Борис Харламов любил рисовать зверей, преимущественно кошек. Все они были похожи на Лару глазами и грацией.

Сама Лара тоже была повсюду рядом с Алешей, как Мадонна с младенцем.

Я воочию увидела, чем являлась для Бориса его семья. Это святое. Икона. Чувство было чистым, как колодезная вода.

А что сделала Лара? Она отпила несколько глотков из ведра, а остальное выплеснула на землю.

Я поняла: разговор будет труднее, чем я предполагала. Как можно собрать воду с земли и вернуть в ведро? Никак. Это невозможно.

В центре мастерской стоял дощатый длинный стол безо всякого покрытия. Просто чистые, шлифованные доски. Борис поставил на стол картошку в мундире, квашеную капустку, селедочку, хлеб и водку. Сервировка была походная: граненые стаканы, тяжелые фаянсовые тарелки, алюминиевые вилки.

Борис почистил мне пару картофелин. Разлил водку и провозгласил:

– За встречу!

Я выпила пару глотков и стала есть угощение. Не знаю, в чем дело, но давно мне не было так вкусно. Восхитительно. Картошка – горячая, желтомясая, деревенская. Селедка поверх хлеба – нежная, малосольная, с морским привкусом. Все во мне ликовало от вкусового наслаждения, а может быть, я просто проголодалась.

Было как-то странно, что мы, практически незнакомые люди, встретились как друзья или родственники. Я ведь не за этим пришла. Надо было как-то начинать, но во мне стоял тормоз.

– Надо поговорить. – Я поставила стакан на стол.

– О чем?

– О Ларе.

Борис остановил меня жестом руки. Это был запрещающий жест. Он поднял ладонь, соединил в кружок большой и указательный пальцы и приказал:

– Об этом мы говорить не будем!

– Но…

– Не будем! – повторил Борис, отсекая всякую возможность.

– Зачем же я ехала?

– Посмотреть мои работы.

Борис вышел из-за стола и стал выносить холсты, натянутые на подрамники. Я смотрела растерянно и соображала: как бы мне все-таки озвучить свои «Апрельские тезисы»? Потом поняла: никак. Ситуация затвердела, как гипс. Обратного хода нет.

Я стала смотреть картины. Борис наблюдал за моими реакциями.

– Хотите, сходим вместе на выставку? – спросил он.

– На какую выставку? – удивилась я.

– Концептуалистов. В частном доме.

– Может, все-таки поговорим… – Я решила поторговаться.

– О Ларе мы говорить не будем, я уже сказал. А вот вы мне нравитесь. Я еще в Коктебеле на вас обратил внимание. Хотел позвонить, но стеснялся. А тут вы сами объявились. Значит, на то воля Божия, ничего случайного не бывает.

Я удивилась. Что-то я не заметила в Коктебеле его интереса. Мне казалось, он вообще ничего не замечает, кроме своей трагедии.

– Ну так как насчет выставки? Может быть, в среду?

А что я скажу Ларе? Она послала меня налаживать свою жизнь, а я пришла и подсунула себя. Это как-то подло.

Ко всему прочему, я была замужем. Моя любовь с мужем износилась до дыр, пора было ее выбросить. Но любовь моей дочки с отцом была такая яростная, такая на века, что растащить их было нереально и преступно. Я не могла быть счастливой на слезах своего ребенка. Лучше ничего.

Я до сих пор не знаю, правильна ли моя позиция: лучше ничего. В конце концов, меня ведь тоже родила мама для счастья. У меня ведь тоже одна жизнь и одна молодость.

Плюс к тому доверие Лары. Она позвонит мне сегодня, спросит: «Ну как?» – а я отвечу: «Мы с твоим мужем в среду идем на выставку концептуалистов». Представляю себе, что она почувствует: любовник бросил, муж бросил, подруга предала… Что после этого? Только ложка яду.

– Я не пойду, – ответила я Борису.

– Почему? Вам не интересно?

– Какая разница? Не пойду, и все.

– Да, действительно. Разницы никакой, – согласился Борис.

Он протянул мне маленькую картину величиной с тетрадь.

– На память, – объяснил он.

На картине был изображен баран с большими удивленными глазами. Морда барана каким-то образом совпадала с лицом Бориса. Они были похожи, как братья. Те же глаза. Выражение.

Я поняла, что это автопортрет.

Когда я вернулась домой, мне навстречу выплеснулся телефонный звонок. Я догадалась, что это Лара.

И это была Лара.

– Ну? – мрачно спросила она. – Была?

– Была.

– Говорили?

– Нет. Он отказался.

– Совсем?

– Совсем.

– Да… Он упертый. Если что решил, его танком не свернешь.

Мы помолчали. Что тут скажешь?

– Что делать? – спросила Лара.

– Жить.

– Как?

– Утром встанешь, прими душ. Потом свари кофе.

– Это, по-твоему, жизнь?

– Да. Это будет другая жизнь. Без Бориса. Но это жизнь.

– Я не смогу.

– Сможешь. Не ты первая, не ты последняя.

Лара молчала. Примеривала на себя новую одинокую жизнь, как одиночную камеру.

Прошло три года.

Я узнала, что Лара заболела. Видимо, в ней что-то хрустнуло.

Врачи настаивали на немедленной операции, но Лара не доверяла врачам. Она предпочитала нетрадиционную медицину. Полетела на самолете в Бурятию, там жил знаменитый травник. Он дал ей мешок сухой травы, велел заваривать и пить. Лара вернулась в Москву с мешком. Она пила целебную траву каждый день, до тошноты. Была ли какая-то польза, неясно, но основная болезнь развивалась стремительно и в какой-то момент стала необратимой. Впереди стояла смерть и ласково смотрела на Лару, как хозяйка, встречающая нового гостя.