парадоксально сочетавшийся с берлинским просторечьем, что во многом лишало его тексты ясности, которая была бы у него весьма кстати.

Гуткинд был, вероятно, наименее известным из членов кружка «Форте» (названного в честь итальянского городка Форте-деи-Марми, где после многочисленных согласований члены группы решили встречаться). Это была небольшая группа, куда входили Фредерик ван Эден, Бубер, Густав Ландауэр, Вальтер Ратенау, Теодор Дойблер, Анри Борель, Кристиан Флоренс Ранг и другие, которые за год или два до мировой войны додумались до идеи, которая выглядела малоправдоподобной, но меня уверяли в ней, притом почти в одинаковых словах, такие разные люди, как Бубер и Гуткинд. Предполагалось, что некая небольшая группа людей, уже некоторое время живущих общей духовной жизнью и открыто ведущих творческий взаимообмен мыслей, и более того, образующих духовную общность, могли бы, выражаясь эзотерически, но недвусмысленно, буквально перевернуть мир и в корне преобразить европейскую культуру. Гуткинд показал мне обширную переписку лиц, собиравшихся предпринять попытку революции исключительно силой чистого духа. Он утверждал (вопреки тому, что сегодня пишут), что грандиозный план был сорван вовсе не началом Первой мировой войны, но по сути уже был разрушен в течение недели, которую многие из них (вместе с жёнами) провели в Потсдаме в апреле 1914 года. Он говорил странные вещи об этом анархистском круге аристократов духа.

Когда я познакомился с Гуткиндом и его женой, он заново открыл для себя своё еврейство, вернее сказать, поддавшись непреодолимому чувству сопричастности, захотел войти в тот мир, который прежде был для него закрыт. Он жил в квартале Новавес, неподалёку от озера Нойбабельсберг, и я часто навещал его там, несколько месяцев учил его ивриту. Вскоре я понял, что он не соответствует своим собственным притязаниям и увязает в мистической риторике, но как человек он мне очень понравился. Между нами возникло большое взаимное доверие. Со времени нашей первой беседы и вплоть до своего преклонного возраста он напряженно бился над проблемой религиозного ритуала, о чём у нас было много споров. Сам я считал, что количество ритуалов, достаточно внятных и приемлемых для выполнения, не безгранично. Беньямина этот вопрос не интересовал, тогда как Гуткинд всё больше на нём концентрировался, и под конец жизни это привело его в лагерь любавичских хасидов в Бруклине. Вскоре после Первой мировой войны он, к моему величайшему удивлению (я жил тогда в Швейцарии), взял на себя руководство Фольксхаймом, но очень скоро вызвал бунт против себя сотрудников общины, которые и слушать не хотели его тирад о необходимости соблюдения заповедей даже во время работы.

Он был ближайшим другом Кристиана Ранга. Последний во многом разделял взгляды Гуткинда, главным образом, в сфере гностики, но значительно превосходил его в интеллектуальном плане. Именно Гуткинд свёл Ранга с Вальтером Беньямином, и те впоследствии тесно сдружились.

В существе своём Гуткинд был революционером-гностиком, и когда я обратился к изучению Каббалы с её гностической сердцевиной, притом не одной, он проявил большой интерес к моим исследованиям и впоследствии оставался под немалым воздействием моих книг.

В его богатой библиотеке я также познакомился со многими диковинными мистическими трудами, хоть не могу сказать, что прочитал их все. Как бы то ни было, этой библиотеке я во многом обязан своим философским образованием. Значительно обогатил мои знания старинный многотомный и очень неровный труд Готтлиба Б. Йеше о философском пантеизме, теперь практически забытый.

Бо2льшая часть библиотеки Гуткинда была утеряна, когда после убийства его зятя, председателя Общества германо-советской дружбы, уже при Гитлере, ему пришлось бежать из Германии. Благодаря старым дружеским связям с известным писателем Эптоном Синклером он нашёл убежище от Гитлера в Нью-Йорке, и всякий раз, когда я в последующие годы приезжал в Нью-Йорк, я навещал его в скромной квартире на высоком этаже в отеле «Мастер» на Гудзоне. Лишь после ухода Гитлера он опубликовал на английском языке две книги, глубоко вдохновлённые еврейской тематикой, одна из них – “Choose Life.

The Biblical Call to Revolt”[66] (1952). Эта книга представляет одну из самых интересных попыток связать библейскую конкретику с нашей современностью, и неудивительно, что попытка эта застопорилась по своей сути – попытка продвижения в сторону антитеологии, теологическим тенденциям которой не дано было осуществиться. Насколько мне известно, эти книги, так же как записки, найденные после его смерти и изданные под заглавием “The Body of God. First Steps Toward an Anti-Theology”[67] (1969), не оставили заметного следа в литературе по иудаизму, а тридцать лет в Нью-Йорке, занятых поисками собственного пути, дались ему очень нелегко.

Во время Первой мировой войны в Берлинском университете училось небольшое количество студентов из Палестины, которые поддерживали хорошие связи с сионистской молодёжью. Были среди них и первые выпускники еврейской гимназии в Тель-Авиве, иные закончили учительскую семинарию организации «Эзра»[68]. Я близко знал Александра Зальцмана, красивого рослого человека (позже он работал врачом на государственной службе под именем Малхи), Исраэля Райхерта, учёного-ботаника, активиста партии «Ха-Поэль ха-Цаир», действовавшего тогда в Германии, Якова Лубман-Шавива, сына известного члена движения «Билу» из Ришон-Ле-Циона, и наконец, last but not least, красивую и очень деятельную молодую женщину Цилю Файнберг, сестру Авшалома Файнберга, активиста НИЛИ[69]. Позже я не раз встречался со всеми ними при разных обстоятельствах в Эрец-Исраэль, и у всех них была одна общая черта: они говорили на безупречном красивом иврите, слышать который было истинным удовольствием.

Они принадлежали к первому поколению, в котором иврит перекочевал из книг в разговорную речь; и хотя все они говорили ещё и на идише и на каком-нибудь другом языке, в основном на русском, они всё же были предельно внимательны к семитскому синтаксису и максимально красиво подбирали слова – разумеется, такое отношение к языку привили им их учителя! – что и культивировалось в их поколении, после которого начался упадок, и в результате разговорный иврит превратился в один из индоевропейских языков. Сегодня у этого языка среди двуязычных его носителей расплодилось защитников как морского песка, и все мы развращены его влиянием. В те блаженные времена, когда я начинал говорить на иврите, руководствуясь грамматикой, принято было поправлять наши речевые ошибки, особенно в части синтаксиса фразы и употребления предлогов, и теперь я вспоминаю те годы как ивритский Эдем, каким он был до грехопадения – до вкушения плода с древа познания языков. Эти мои знакомые умели отличать синтаксис предложения на идише, немецком или русском от синтаксиса ивритского предложения, и именно им я обязан тем, что мой язык развязался, и я смог превращать язык прочитанных мною