Влас поднялся с пола, открыл мамин «Молитвослов» и продолжил свое «всенощное бдение».

Понурив голову, Влас шел по свежевыпавшему рыхлому, совсем не февральскому снегу. На душе было муторно. Казалось, он идет на казнь. Чего боялся Влас? Он боялся увидеть в глазах Василисы холод безнадежности и убитую веру. Пройдя немного, он останавливался, словно раздумывал, идти дальше или повернуть назад. Вновь шел. Со стороны Влас был похож на водолаза в тяжелом скафандре, с большим трудом продвигавшегося по морскому дну.

Вот и знакомые контуры сталинской десятиэтажки, чем‑то похожей на мрачную средневековую крепость. Подойдя к подъезду, Влас застал отъезжающую машину скорой помощи. У подъезда почему‑то крутилась мамаша и несколько ее девочек. Василисы среди них не было.

Увидев Власа, мамаша призывно замахала руками. Отведя его в сторону, она доверительно прошептала:

– Такая история получилась… Ты только держись, ты же мужик. Такое дело… Я ж тебя предупреждала, чтоб не влюблялся…

– Ну что, что!? – Влас схватил мамашу за рукав.

Неожиданно она бросилась ему на шею и зарыдала.

– Катя, объясни. Не плачь. Где Василиса? – умолял Влас, догадавшись, что случилось что‑то ужасное.

Вытирая платком потекший макияж и всхлипывая, мамаша пролепетала:

– Она отравилась… насмерть.

После этих слов Влас увидел, что мамаша едет куда‑то вниз, а к нему стремительно приближается небо, как будто он сильно раскачался на качелях. Потом Влас почувствовал тупую боль в затылке, и наступила ночь. Он потерял сознание.

Когда Влас открыл глаза, то увидел испуганное лицо мамаши и сиротливо-голые верхушки тополей на фоне неизменно ясного глубокого неба. Сделав усилие, он поднялся, отряхнул снег, пошатываясь дошел до скамейки и сел. Мамаша сопровождала его.

– Кать, Василиса из‑за меня отравилась? – жалобно спросил Влас.

Мамаша утерла слезу:

– Не из‑за меня же. У меня она жила припеваючи. Я ее в обиду не давала. Баловала ее. Тут появился ты, и жизнь ее спокойная кончилась. Наглоталась таблеток и тю-тю.

– Так… А что же у нее вчера вечером с посетителем твоим именитым было?

– Что было? Да ничего не было. Не приехал он! Не смог. Дела срочные, какое‑то заседание. Кажется в Думе.

– Как не приехал?! – Влас поднялся со скамейки. – А что же ты меня вчера не пустила?

– А что же ты меня не пустила? – передразнила мамаша. – А что же ты не перезвонил, если так в нее втюрился? Перезвонил бы и приехал спокойненько. А девушка ждала. Извелась вся. В голову себе наверняка всякой чуши понабила, что ты ее разлюбил к черту, ну и того… – мамаша тыкнула пальцем в небо.

– Бред! Этого не может быть. Глупость! Какая несусветная глупость. Да нет, ну как это?

– Вот так! А если сомневаешься, можешь навестить твою спящую красавицу в морге. Бедная она, бедная…

Мамаша с видом человека, исполнившего печальный долг, достала сигарету и закурила.

– Такая вот «Шанель номер пять» получилась, – скорбно сказала она, выпустив в небо сизую струю дыма. – Ну, я ушла, поэт. Без валидола обойдешься?.. Долго‑то нюни не распускай. Хорошая была девчонка Василиска, но ничего не поделаешь, жизнь продолжается. Заезжай как‑нибудь, ма-а-альчик, – мамаша кокетливо передернула плечами и двинулась к подъезду.

Влас долго смотрел на черную дыру дверного проема, в котором скрылась мамаша. Потом, очнувшись, поплелся к метро.

По дороге домой Влас пытался осмыслить происшедшее. Разум и сердце были пленены глухой тоской и надсадно ныли, словно их медленно распиливали пилой. «Как мне пережить все это, Господи? – мысленно вопрошал Влас. – Как понять? Милая моя, дорогая сестра, славный ты мой Василек, как же ты могла? Зачем? Разве о такой свободе я тебе говорил? Разве к такой решимости призывал? Это ли тишина Христова? Не поняла ты меня, не поняла, сестренка. Что же ты натворила? Что делать‑то теперь? Как тебя отпевать? Как за тебя молиться? Бессмыслица. Глупость. Господи, прости меня за малодушие и маловерие, вразуми, почему Ты попустил такое? Почему!?».

Придя домой, Влас удовлетворенно вздохнул, увидев, что матери еще нет. Она обязательно обратила бы внимание на его подавленное состояние, а ему сейчас было не до объяснений. Он позвонил Владу и без предисловий выпалил:

– Василиса отравилась!

– Ну, дела! – изумился Влад и подозрительно спросил: – Слушай, а не приснилось ли тебе все это? Ты меня прости, старичок, но, правда, странно. Ты где‑то лазаешь-лазаешь, потом всякие невероятные истории рассказываешь, а как до дела доходит, то ничего и никого. То Князев твой испарился, то свидание с девочкой отменили, то она совсем исчезла. Что дальше будет? Может, ты меня разводишь, братишка?

– Эх, Влад. Не веришь, значит?

– Да верю, верю. Только согласись, странно все как‑то выходит.

– Странно, еще как странно, – печально согласился Влас.

– Извини, Влас, не со зла я. Тебе и так сейчас тяжело. Извини.

– Да ничего… Слушай, давай найдем ее, заберем тело. Похороним хоть по-человечески, отпевать, правда, нельзя…

– Нельзя? Это еще почему?

– Самоубийц не отпевают.

– А чем они провинились?

– Самоубийца – это убийца самого себя. Если простой убийца может еще покаяться до своей смерти, то самоубийца умирает в тот самый момент, когда совершает убийство. А после смерти покаяния нет… Грустно.

– Так мы денег попу дадим. Пусть отпоет.

– Ты не понимаешь, Влад. Причем тут деньги?

– Хоккей. Сам разбирайся с церковными делами. В каком она морге?

– Откуда я знаю? Нужно выяснить.

– Ты хоть фамилию ее знаешь?

– Нет.

– Дело – дрянь. Постарайся фамилию узнать, а я пока по своим каналам поищу…

– Спасибо, брат.

В эту минуту дверной звонок в квартире Власа призывно затренькал.

– Влад, давай. До завтра. В дверь звонят. Мама наверно пришла.

– До завтра.

Влас поспешил открыть дверь. Перед ним стояла девушка лет семнадцати. Черный плащ подчеркивал хрупкую стройность ее фигуры. На голову был накинут капюшон, из‑под которого выбилась прядь русо-рыжих волос, словно колос переспелой пшеницы.

Опешив при виде незваной гостьи, Влас смущенно сказал:

– Здравствуйте. Вам кого?

– Мне вас, – тоже смутившись, ответила девушка.

– Вы, похоже, ошиблись. Я Влас Филимонов. А вам кого?

– Я не ошиблась. Можно я войду на минутку, – все больше смущаясь пролепетала девушка и, оглянувшись, настороженно посмотрела в густой мрак подъезда.