Дальше шел список из 37 фамилий. Девятнадцатым был я, Lev Тrakhtenberg, № 24972-050.

Пока я слонялся по зоне и беседовал с Семеном Семенычем, в Форт-Фикс прибыл новый этап…

Несколько часов назад замаскированный тюремный автобус привез в Форт-Фикс новую партию арестантов. На этот раз из нью-йоркской тюрьмы ЭМ-ДИ-СИ[84], одного из самых больших централов на Восточном побережье.

До ареста я несколько раз в неделю проезжал мимо огромного тюремного комплекса, стоящего на Четвертой Авеню вдоль шоссе Бруклин – Квинс – Экспрессвей. По каким-то совершенно непонятным причинам мой синий «Лексус» там всегда немного притормаживал, а я, его владелец, вытягивал голову, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь решетки и заборы. Ничего не было видно, но тюрьма действовала на меня как загадочный магнит.

Такое же случалось со мной и в далеком Воронеже. Проезжая по Донбасской, я также пытался заглянуть в зарешеченные окна и с каким-то ужасом рассматривал очередь посетителей городского следственного изолятора.

В Форте-Фикс мое нездоровое любопытство (наблюдаемое, кстати, у большинства законопослушных обывателей) удовлетворилось полностью.

Надеюсь, что раз и навсегда.

Тюрьма преследовала меня совершенно мистическим образом.

Лет в двадцать, когда я был студентом-филологом Воронежского университета, я три раза видел один и тот же сон: непонятным образом я попадал в тюрьму, причем совершенно четко, – самую настоящую американскую! Ни о какой иммиграции речь тогда не шла, а с законом я старался дружить.

В другой раз меня посетило озарение за несколько часов до ареста.

26 августа, уже лежа в постели, я просматривал кое-какую местную русскоязычную прессу. В «Вечернем Нью-Йорке» под статьей о русской мафии красовалась большая фотка: два фэбээровца в куртках и бейсболках с надписью FBI вели какого-то мужичка в спортивном костюме и наручниках. Почему-то подумалось, что меня так тоже могут повязать, хотя особой вины за собой я не чувствовал.

В шесть утра 27 августа ко мне в нью-йоркскую квартиру на 20-й Авеню ввалилась вооруженная автоматами ватага спецагентов и полицейских. Что в конечном итоге и привело меня в карантинный корпус тюрьмы Форт-Фикс. На занятия для вновь прибывшего контингента.

…На следующий день «новое поступление» и я сидели в гулком учебном классе на первом этаже карантинного барака.

Учиться, учиться и еще раз учиться!

Как и в обычной школе, на стене висела белая пластиковая доска, на которой дуболом-инструктор что-то писал жирным фломастером. Слева от доски радовала глаз карта-схема всех тюремных подразделений. На вершине пирамиды красовалась фотография Рональда Смита – нашего главного тюремного начальника. От него шли стрелочки вниз: зам по режиму и охране, зам по приему и быту; зам по связи, зам по оборудованию. Отдельное место в таблице занимали «канцлеры» и «ведущие», которые полагались каждому зэку. Именно к ним предписывалось обращаться в первую очередь.

Зольдатен написал на доске свое имя – «исправительный офицер Родригес». К своим слушателям, развалившимся за старыми столами в фривольных позах, он обращался на удивление вежливо и политкорректно: «джентльмены».

Это меня развеселило – подобное обращение, как мне тогда казалось, большинство из нас не заслужило. По крайней мере выглядели мы не как джентльмены.

Впрочем, на зоне с нами обращались отнюдь не как с господами, а скорее как с холопами.

– Господа, добро пожаловать в Форт-Фикс! – начал Родригес свой неоднократно опробованный спич. – Надеюсь, что вы уже знаете, что наша тюрьма – зона «общего» режима. Средний срок заключения – всего сто два месяца, средний возраст арестанта – тридцать восемь лет. Тюрьма Форт-Фикс расположена на территории военной базы ВВС США и открылась в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Мы являемся самой большой федеральной тюрьмой в Америке, в которой содержится около шести тысяч заключенных. На Северной и Южной сторонах, а также в примыкающем лагере-поселении «минимального» режима…

Мы слушали статистическую презентацию с подобающим случаю вниманием – почти никто не разговаривал. Осоловевший от жары народ наслаждался кондиционированным воздухом.

После бессонной и душной ночи всех страшно тянуло в сон. Тем не менее поток информации не давал новичкам заснуть.

– Синьор Родригес, – обратился к учителю сидящий недалеко от меня какой-то пуэрториканец. – I not speak English![85]

Зольдатен-инструктор нисколько не растерялся.

Испанский являлся вторым официальным языком в моей тюрьме. Все без исключения приказы писались и на том и на другом для стопроцентного понимания.

В течение пары минут Родригес нас умело перетасовал – впереди сел англоязычный контингент, а сзади, в кружок, – латиноамериканцы.

В середине второй группы уселся усатый тараканообразный мексиканец, который свободно говорил на двух языках. Начиная с этого дня я заметил, что любое выступление любого офицера по любому поводу переводилось на испанский.

Большинство латиноамериканских заключенных не могли связать по-английски и пары слов и, как следствие, не понимали самую главную команду наших зольдатен: «Шаг влево, шаг вправо, стреляю без предупреждения».

Родригес разговорился на несколько часов, с перерывами на обед и туалет.

Я, как и другие вновь поступившие, с интересом поглощал тюремные «можно» и «нельзя».

По каждому из пунктов вертухай распространялся долго и со вкусом, немного вращая глазами и размахивая в воздухе вытянутой правой рукой. Каждое правило сопровождалось правдивой историей о том, что произошло с тем или иным зэком, когда тот нарушил ту или иную тюремную инструкцию.

Подобное шоу ежегодно устраивал Василий Иванович Нерубенко, мой школьный учитель по труду. Мы слушали его бредни о шестикласснике Сереже, у которого на токарном станке оторвало руку, или о Коле, чьи неопрятные волосы попали в сверлильный станок, или о Мише с коварными металлическими стружками в глазах. Апофеозом сдвоенного школьного урока становилось подписание важнейшей бумаги: «инструкцию по технике безопасности прослушал, теперь за все отвечаю сам».

То же самое подготовили на закуску и нам, новобранцам Форта-Фикс.

Еще в самом начале «урока» Родригес раздал всем «ученикам» четырехстраничный документ, в котором мы должны были проставить раз тридцать свои инициалы, собственноручно вписать имя и трижды расписаться внизу.

В самом конце, рядом с финальной подписью, оставлялось место для «свидетеля». В почетной роли выступал сам мистер Родригес.

Нетрудно было догадаться, что администрация тюрьмы придумала эту вводную хренотень, чтобы избежать возможных проблем, а самое главное – судебных и денежных исков от сутяжных американцев.