Наконец нестройная процессия подошла к воротам докторского дома, за которыми слышался плеск воды, пение запертых в клетки птиц и шелест длинных метел по каменным плитам. Из окон доносился запах жарящегося бекона.

Кино замер в нерешительности. Доктор не принадлежал к их народу. Его соплеменники почти четыре сотни лет истязали, морили голодом, обкрадывали и презирали соплеменников Кино, держа их в таком страхе, что Кино, коренной житель этой земли, не смел подойти к дверям. Как и всегда, приближаясь к человеку этого народа, Кино чувствовал себя слабым, напуганным и в то же время обозленным. Внутри у него тесно переплелись ярость и страх. Ему легче было бы убить доктора, чем заговорить с ним, потому что все соплеменники доктора обращались со всеми соплеменниками Кино как с бестолковыми животными. Правой рукой Кино взялся за железное кольцо на воротах. В его душе бурлила ярость, зубы оскалились, а в ушах стучала музыка врага, но левой рукой он все-таки потянулся снять шляпу. Лязгнуло железное кольцо. Кино обнажил голову и приготовился ждать. На руках у Хуаны слабо застонал Койотито, и она что-то тихо ему зашептала. Зрители сгрудились плотнее, чтобы лучше видеть и слышать.

Створка больших ворот приоткрылась. В щель Кино увидел тенистую зелень сада и маленький фонтанчик. С той стороны на него смотрел человек его собственного народа, и Кино заговорил с ним на древнем наречии:

– Младенец, мой первенец, отравлен ядом скорпиона. Ему требуется искусство целителя.

Однако слуга не пожелал отвечать на том же наречии.

– Минуточку, – сказал он, – я доложу.

Слуга захлопнул ворота и задвинул засов. Палящее солнце отбрасывало на белую стену многоголовую тень толпы.

Доктор сидел в постели, завернувшись в привезенный из Парижа красный муаровый халат, который с недавних пор стал немного узок в груди, если застегнуть на все пуговицы. На коленях он держал серебряный поднос, где стояли серебряный кувшинчик с горячим шоколадом и крошечная чашечка китайского фарфора. Чашечка была настолько изящная, что смотрелась нелепо в пухлой докторской руке, когда он брал ее самыми кончиками большого и указательного пальцев, широко растопыривая остальные, чтобы не мешали. Глазки доктора утопали в жировых складках, а рот кривился от неудовольствия. За последние годы он сильно располнел, и голос у него сделался хриплым от давящего на горло жира. На столике рядом с кроватью лежал маленький гонг и стояла вазочка с сигаретами. Все в комнате казалось тяжелым, темным и мрачным. Картины – сплошь на религиозные темы, не исключая большой раскрашенной фотографии покойной докторской супруги, которая, если такое под силу многочисленным мессам, заказанным в соответствии с ее последней волей и на ее же собственные средства, пребывала теперь в раю. Когда-то доктору посчастливилось повидать большой мир, и всю его последующую жизнь наполняли воспоминания и тоска по Франции. «Вот что значит цивилизованная страна!» – любил повторять он, подразумевая под этим, что на небольшое жалованье он мог там позволить себе содержать любовницу и обедать в ресторанах.

Налив вторую чашку горячего шоколада, доктор раскрошил в руке сладкое печенье. Слуга-привратник остановился в дверях и стал ждать, когда на него обратят внимание.

– Да? – произнес доктор.

– Пришел индеец с ребенком. Говорит, малыша ужалил скорпион.

Прежде чем дать волю гневу, доктор осторожно поставил чашку на поднос.

– У меня что, дел других нет, как лечить покусанных насекомыми индейских детей? Я врач, а не ветеринар!

– Да, хозяин, – отозвался слуга.

– Деньги у него есть? Хотя откуда? У них никогда не бывает денег! В целом свете один я почему-то должен работать бесплатно, и мне это уже осточертело. Выясни, есть ли у него деньги.

Вернувшись к воротам, слуга приоткрыл одну створку и поглядел на стоящих снаружи людей. На этот раз он тоже заговорил на древнем наречии:

– Есть у вас деньги, чтобы заплатить целителю?

Из потайного места в складках одеяла Кино достал сложенную во много раз бумажку. Он бережно развернул ее: в ней лежало восемь мелких, неправильной формы жемчужин, серых и безобразных, как маленькие язвочки, сплющенных и почти ничего не стоящих. Слуга взял бумажку и снова запер ворота. На этот раз он отсутствовал недолго, а вернувшись, открыл створку ровно настолько, чтобы просунуть руку с бумажкой.

– Доктора нет, – объявил слуга. – Его срочно вызвали к больному.

И, сгорая со стыда, поспешно захлопнул ворота.

Волна стыда прокатилась и по толпе, рассеяла ее в разные стороны. Нищие вернулись на паперть, зеваки разбрелись кто куда, а соседи поскорее ушли, чтобы не смотреть на публичное унижение Кино.

Долго Кино стоял перед закрытыми воротами вместе с Хуаной. Наконец он медленно надел шляпу, которую все это время униженно держал в руке, и внезапно, без всякого предупреждения, обрушил на ворота мощный удар, а затем удивленно посмотрел на собственную руку – на разбитый кулак и сочащуюся между пальцами кровь.

Город стоял на берегу широкого речного устья, и его старинные, отделанные желтой штукатуркой здания дугой окаймляли песчаный пляж. На песке лежали привезенные из Наярита[4]белые с синим каноэ. Покрытые особой водонепроницаемой замазкой, секрет изготовления которой был известен только народу Кино, они могли прослужить не одно поколение. Борта у таких каноэ высокие, нос и корма грациозно изогнуты, а в центре лодки есть гнездо, куда вставляется мачта с маленьким треугольным парусом.

Вдоль воды тянулась полоса водорослей, ракушек и прочего мусора. В песчаных норках пускали пузыри крабы-скрипачи; на мелководье сновали маленькие омары, то вылезая из своих пещерок, то залезая обратно. На глубине обитало великое множество плавающих, ползучих и неподвижных существ. В легких подводных потоках раскачивались бурые водоросли и колыхалась зеленая морская трава, к стеблям которой цеплялись хвостами крошечные морские коньки. На дне лежали ядовитые пятнистые рыбы ботете, а через них карабкались нарядные крабы-плавунцы. По берегу бродили голодные собаки с голодными свиньями и без устали искали, не принесло ли приливом дохлой рыбы или дохлой птицы.

Хотя утро только начиналось, над заливом уже висело марево, увеличивая одни предметы и скрывая от взора другие. Местами море и суша проступали отчетливо, а местами расплывались, как в зыбком сновидении. Возможно, поэтому живущие по берегам залива люди верят тому, что являют им дух и воображение, но не надеются на собственные глаза, если нужно определить расстояние, очертания предмета или что-либо еще, требующее оптической точности. Одна роща мангровых деревьев на противоположном берегу речного устья виднелась ясно, как в телескоп, другая напоминала расплывчатую черно-зеленую кляксу. Вдали часть побережья исчезала в искрящейся дымке, которую легко было принять за воду. Полагаться на зрение не мог никто, и никто не мог с твердостью сказать, существует ли на самом деле то, что он видит, или нет. Под лучами солнца висящее над водой медное марево колебалось и мерцало так, что рябило в глазах.