роты, строго оглядел строй. Солдаты, едва встретившись с ним взглядами, тут же опускали глаза. Знали, что у их командира рука твердая. Такого подзатыльника может отвесить, что с ног запросто сбивает.

— Собрались, черт вас дери! Непростое дело готовится. Не шантропу голозадую брать будем, а опытных волчар. Будете ворон считать, вмиг в брюхо нож получите…

Хотел он ещё сказать, но не успел.

В этот момент во двор влетел заплаканный парнишка с выпущенными глазыми. Невысокий, весь взъерошенный, как цыпленок, подскочил к вахмистру и давай навзрыд плакать. Не захочешь, все равно подойдешь…

— Дяденька, родненький, спаси! Христом Богом прошу, помоги! — жалостливо голосил чернявый парнишка. Руки заламывал, вот-вот на колени бухнется. — Совсем Князь замучил! Все жилы, ирод, из нас вытянул! Рожа бандитская, по десяти рублев с нас просит! Не отдашь — смертным боем лупит! А где взять цельные десять рублев? На паперти просить? Али воровать?…

Мелихов повёл плечами, скользнув ленивым взглядом по оборванцу. Попрошайка, скорее всего. Дать бы ему по хребту плеткой разок, чтобы отстал.

— Спаси, милостевиц! Этот Князь проклятущий…

Вахмистр уже потянулся к поясу за клеткой, как его рука замерла на пол пути. Только сейчас до него дошло, о каком-таком Князе говорил это оборванец. Ведь, его то и нужно здесь поймать. Сам Его Высокопревосходительство сто рублей ассигнациями обещал за поимку этого самого князя.

А ему сто рублей-то чей не лишними будут. Настасье, душеньке, обнову как раз купит, улыбнулся Мелихов. Главное, чтобы его не опередили.

— Слышь, мешок с блохами, — вахмистр одним махом спешился и схватил парнишку за воротник, как собачку. Поднял над головой и пару раз как следует тряхнул, чтобы тому не повадно было. — Быстро, рассказывай, где этого Князя найти!?! Не реви, не трону! Только правду говори! Врать вздумаешь, придушу, как кутенка.

Оборванец ещё говорить не начал, а Мелихов уже все в красках представил. И как опасного преступника изловит; и как ему Его Высокопревосходительство будет руку пожирать; и как Настасьюшка жаркой ночью благодарить за подарок станет.

—… Все покажу, дяденька! Ничего не утаю! Внутри квартала он прячется. Я туда тайную дорогу знаю, про которую только свои знают. Тихо пройдете…

* * *

В это же самое время в особняке шефа Отдельного жандармского корпуса Российской империи…

Супруга грозного хозяина дома, срочно отбывшего по служебной надобности, Маргарита Павловна Мирская с едва заметной улыбкой смотрела на дочь. Случилось то, что когда-то и должно было случится. Их Катенька, тихая скромница, боявшаяся глаза поднять на мальчиков, привела в дом целого кавалера. Пусть и не родовитого, и случайным образом, но все же.

Но гость, такая незадача, по какой-то причине сбежал, что и вызвало у дочери острое недоумение. Отчего-то решила, что приглянувшийся ей мальчик оказался здесь чем-то или того хуже кем-то обижен.

— Маменька, я ведь некрасивая? — голос у девочки был дрожащим, тонким, едва не плачущим. Сразу видно, очень переживала, бедняжка, на счет своей внешности. — Что ты молчишь? Значит, точно некрасивая…

Мирская по-доброму вздохнула, привлекая дочь к себе, обнимая и чмокая в макушку.

— Что же ты говоришь такое, Катенька? — женщина взяла с туалетного столика зеркало и поднесла к её лицу. — Посмотри сама, какая прелесть на тебя смотрит из зеркала.

При этом женщина ни чуть не лукавила, скрывая какой-нибудь девичий изъян. Девица, и правда, была хороша, грозя с возрастом превратиться в настоящую покорительницу мужских сердец. Её изящная фигура отличалась той особой лёгкостью стройностью и невероятной хрупкостью, что присущи лишь юности и являются её главным сокровищем. Едва наметившиеся формы уже привлекали взгляд, старавшийся угадать, что еще сокрыто от него. Задумчивый томный взгляд, бледная кожа лица, обрамленного длинными чёрными волосами, тоже не оставляли равнодушным.

— Ты очень красивая, моя девочка.

В голосе Мирской сквозила абсолютная убеждённость в своих словах, которые к сожалению были не способны успокоить дочь. Катя, по-прежнему, с отчаянием в глазах рассматривала своё отражение, трогала пряди волос, оттягивала кожу, выискивала несуществующие прыщики. Все ей не нравилось, вызывало едва ли не отвращение.

—… Значит, точно не понравилась… — еле слышно прошептала девочка, со стуком кладя зеркало на столик. — Поэтому и убежал, что настоящая уродина…

Мирская с нежностью провела ладонью по её волосам. Медленно протягивала иссиня чёрные пряди между пальцев. Шептала ей на ушко разные ласковые словечки, как в самом детстве.

Вспоминала себя и прекрасно понимала, что все это к сожалению сейчас не поможет дочери. Первая влюбленность похожа на внезапно вспыхнувшее пламя, которое не затушить словами. И помочь здесь было способно лишь время, которое успокоит жаркие эмоции и сотрет из памяти волнующие сердце черты.

Хотя было и другое средство, понимающе улыбнулась женщина. Не зря же говорят, клин клином вышибают.

— А знаешь, Катенька, я ведь совсем забыла, что на этой неделе нас позвали на прием к Волконским, — с хитрым прищуром начала говорить Мирская. — По секрету мне рассказали, что про тебя спрашивал сам княжич. Помнишь ведь его? Такой миленький мальчик, с веселыми кудряшками. Конечно же помнишь. Он ещё подходил к нам на прошлом приёме…

Но Катя ещё больше насупилась, не проявляя даже намека на интерес к словам матери. Значит, все было гораздо серьезнее, чем думала Мирская. Нужно будет все разузнать про этого мальчика, решила она. А пока все остаётся по-прежнему.

— Катенька, солнышко, ты так ничего и не сказала по поводу приёма у Волконских, — женщина предприняла ещё одну попытку. Хорошо было бы, если бы удалось её уговорить. — Неужели тебе не хочется побывать там. Я в твоем возрасте уже бы слезно упрашивала родителей взять меня на прием. Ты представляешь, какая там красота? Катенька? Не молчи, когда тебя спрашивают? Это не воспитанно…

12

Этот дом на Второй Базарной улице ничем особым не выделялся среди своих соседей. Облицованный темным песчаником, дом производил угрюмое впечатление, еще больше усиливающееся высоким строгим крыльцом и черной входной дверью. Узкие окна второго этажа с вечно задернутыми тяжелыми шторами больше напоминали крепостные бойницы, чем окна спальни или гостиной.

Под стать своему дому выглядела и его хозяйка, мадам Ираида, вдова заслуженного ветерана имперской гвардии Виктора Камова. Непременно затянутая в строгое темное, почти монашеское, платье, с тщательно повязанной в волосах черной траурной лентой, она выглядела весьма неприветливо, всем своим видом отбивая всякое желание с ней заговорить. О ледяной холодности непременно говорили и ее соседи, всякий раз подчеркивая эти брезгливо поджатые губы, горделиво вздернутый подбородок и пронизывающий взгляд. Даже ребятня, оббивающая пороги домов во время колядок, сторонились высокой черной двери с огромными железными петлями.

И тем примечательнее была тайна мадам Камовой, которая вовсе и не являлась вдовой орденоносного имперского ветерана и никогда не учительствовала в одной из женских гимназий Орла. За ее тщательно носимой маской добропорядочной гражданки скрывалась некогда весьма опасная особа, в известных кругах отзывавшаяся на имя Катьки Шило. Еще каких-то двенадцать — тринадцать лет именно она «держала» все маломальски известные дома терпимости в столице. Почти полторы тысячи девиц — от потрепанных шалав не первой свежести и до ухоженных особ для благородных господ — уважительно называли ее «мамочкой».

Тогда и выглядела она иначе. Вместо сегодняшней бездушной, холодной особы, вечно одетой в темные одежды, по улицам ходила дама, облаченная в самые изысканные туалеты исключительно нежных пастельных тонов. Из украшений признала только бриллианты, которые носила в самых разных ожерельях, браслетах, подвесках, заколках и серьгах. А почему нет? Могла себе позволить.

Среди ее знакомых, пусть старавшихся это никоим образом не афишировать, водились и купцы-милионщики, и офицеры имперской гвардии, и даже многие из благородного сословия. По слухам в один из ее салонов частенько захаживал кое-кто из великих князей, хотя это могло быть пустой болтовней. Несмотря на это «мамочка» при каждом удобном случае этим козыряла, словно подчеркивая тем самым свою особую значимость. И это, надо сказать, в полной мере играло свою роль: и новые и старые знакомые при таких разговорах тут же делали круглые глаза и начинали