Кто-то из унаров засвистел, кто-то хрюкнул, кто-то заорал. Строй смешался в визжащий и орущий ком, но потерявшему остатки разума Арамоне было не до «жеребят». Не отрывая остекленевшего взгляда от издевательски кружащихся панталон, господин капитан под улюлюканье унаров и собственные хриплые вопли отплясывал какой-то безумный танец, остервенело размахивая шпагой и совершая уж вовсе странные движения, вроде полупоклонов, притопываний и резких поворотов.

— У-лю-лю, — взвыл кто-то из унаров, — ату его!

— Вперед, они не уйдут!

— Брать живым!

— На штурм!

— За Талиг и кровь Олларов!

— Руби!

— Бей!

— Коли!

Охватившее трапезную безумие прервали служители, притащившие лестницу. Арамона, шумно дыша, вбросил шпагу в ножны и плюхнулся в кресло. Унары торопливо заняли место в строю. Капитан сосредоточенно разглядывал свои сапоги, его лицо медленно меняло цвет с красного на белый. Между начальником и «жеребятами» суетились служители с лестницей. Увы, танкредианцы любили высокие потолки. Снять злополучные панталоны могли лишь два очень высоких человека, один из которых встал бы на верхнюю ступеньку, а второй забрался на плечи первому. Пришлось громоздить друг на друга два стола побольше и поменьше. На верхний поставили здоровенный, окованный железом сундук, а на него водрузили лестницу.

Видимо, высшие силы приняли сторону Арамоны, потому что сооружение выдержало. Злополучный предмет капитанского гардероба был снят и с поклоном передан законному владельцу, каковой с рычанием, показавшимся жалким эхом предыдущих воплей, отшвырнул от себя набитые какой-то дрянью панталоны. Те, скользнув по гладкому полу, отлетели к камину, где и остались, производя жуткое впечатление — в багровых отсветах казалось, что у огня в луже крови лежит нижняя часть человеческого тела.

Слуги разобрали пирамиду и тихо, по-мышиному, исчезли. Арамона сидел, унары стояли. Безумие сменилось леденящей неподвижностью, стрелки часов и те, казалось, примерзли к циферблату. В трапезной повисла такая тишина, что стук маятника бил по ушам, как конский топот в ночи.

Дверь отворилась, когда молчание и неподвижность стали невыносимыми. Один из слуг, опустив глаза, просеменил к господину капитану и что-то прошептал. Господин капитан вздрогнул и склонил ухо ко рту слуги, в круглых глазах мелькнуло подобие мысли. Более того, эта мысль была весьма приятной, так как угрожающий оскал сменился улыбочкой, сулившей куда бо?льшие неприятности, чем самая зверская из имевшихся в арсенале Арамоны рож.

Пока капитан молчал, но изучившие свое начальство «жеребята» не сомневались — он упивается будущей победой.

На душе у Дика стало тоскливо, пусть Паоло трижды кэналлиец, но у него хватило пороха объявить войну мерзавцу. Они все раз за разом глотали Арамоновы оскорбления, а Паоло, как мог, воевал за себя и за других. И попался… Ричард поклялся проводить Паоло, и гори все закатным пламенем! На прощание он назовет кэналлийцу свое имя и титул и пригласит в Окделл, матушка и Эйвон поймут.

Ричарду мучительно захотелось оказаться в Надоре, подальше от Лаик и того, что сейчас произойдет. Вот бы вернуться в старый замок и забыть обо всех этих арамонах и германах. Неужели нашлись доказательства? Похоже на то, «мышь» не просто так прибегал, а Паоло всегда был разгильдяем. Теперь жди самого худшего.

Начальник, словно прочитав мысли Дика, кончил думать, медленно и с удовольствием подкрутил усы, упер руки в боки и, наслаждаясь своей властью, пошел вдоль строя воспитанников. Поравнявшись с Диком и Паоло, он остановился, многозначительно втягивая воздух.

— У меня есть основания полагать, — изрек Арамона, — что все преступления так называемого графа Медузы — дело рук унара Ричарда, и ему придется ответить как за свою дерзость, так и за свою ложь и попытку спрятаться за спины товарищей.

Дику показалось, что он ослышался. Он ненавидел Арамону, это так, но к Сузе-Музе не имел ни малейшего отношения. Да он и не смог бы все это натворить.

— Унар Ричард, — протрубил Арамона, — выйдите вперед и взгляните в лицо своим товарищам, которые из-за вас подвергались наказанию.

Ричард подчинился, вернее, подчинилось его тело, сделавшее положенные два шага и повернувшееся кругом. Оказывается, можно быть еще более одиноким, чем он был раньше. Двадцать человек стояли плечом к плечу, а он был отрезанным ломтем. По тому, как Жюльен и Анатоль опустили глаза, Дик понял — его и впрямь обвинили в чужих проделках. Толстый капитан нашел-таки способ угодить Дораку и избавиться от сына Эгмонта.

— Унар Ричард, признаете ли вы себя виновным?

— Нет.

— Тогда как вы объясните, что в вашей комнате найдена печать так называемого графа Медузы, уголь для рисования, рыбий клей и… — Арамона отчего-то раздумал перечислять улики и заключил, — прочие доказательства? Все свободны и могут идти. Унар Ричард остается.

Вот и все… Пожалел кэналлийца, а тот понял, что зарвался, и подвел под удар другого.

— Все свободны, — повторил Арамона.

— Это не есть правильно, — раскатившийся по трапезной рык Йоганна заставил Дика вздрогнуть, — хроссе потекс вешаль я.

— Мы, — поправил братца Норберт, сбиваясь на чудовищный акцент, — это есть наш глюпый шутка в традиция дикая Торка…

— В Торке так не шутят, — вышел вперед Альберто. — Это сделал я.

— Не ты, а я, — перебил Паоло. — А потом испугался и спрятал все в комнате Дика.

Сердце Дикона подскочило к горлу — трое из четверых заведомо лгали, спасая его. Трое, если не четверо! Дик повернулся к Арамоне.

— Господин капитан совершенно прав, это сделал я!

— Врешь, — перебил Паоло, — ты со своей дурацкой Честью и слова-то «штаны» не скажешь, не то что…

— Это сделал я, — выкрикнул Дик

— Не говорить глюпость — это сделаль мы.

— Нет, я…

— Я и никто другой!

— Прошу простить, — подал голос Арно, — но это сделал я.

— Хватит! — заорал Арамона. — Вы, шестеро! В Старую галерею! До утра! Остальные — спааааать!

Шестеро претендентов на титул Сузы-Музы по очереди протиснулись в узкую дверцу, и та с противным скрежетом захлопнулась. На первый взгляд ничего страшного в Старой галерее не было — просто длинный сводчатый коридор с камином посредине и нишами, в которых раньше стояли статуи эсператистских святых. Небольшие окна под самым потолком летом и то вряд ли давали достаточно света, а в зимние сумерки галерея и вовсе тонула во мраке, вдобавок холодно и сыро здесь было ужасно. Дикон и представить не мог, что чувствуют южане, если даже у него сразу же застучали зубы.