Наконец, Катя вышла к пустынному гардеробу, где запыхавшийся Ленчик уже пытал лысо-усатого привратника.

– В музее еще кто-нибудь есть? – выспрашивал он у него по-английски.

– Ноу, ноубоди из хиар![28]– тряс головой гардеробщик.

– А где реставраторша? Русская?

– Я не знать! – на ломаном английском отвечал страж Джульеттиной гробницы.

– Но она здесь, в музее? Или уходить? – Лелик сам незаметно перескочил на «пиджин инглиш».

– Уходить, уходить! – замахал руками привратник. – Давно уходить!

– А кто сейчас бродил здесь по коридорам?

– Я не знать! Никто не бродить!

– Лелик, оставь его, – устало бросила Катя по-русски. – Видишь же: он ни фига не знает. Или придуривается.

– Да он с ней в сговоре! – азартно крикнул Ленчик.

– Ну и что теперь? – рассудительно возразила Катерина. – Ты пытать его будешь?

И Лелику ничего не оставалось, как отстать от привратника. Они получили в гардеробе свои одинокие вещи и покинули музей.

Верона. 11 марта, 16.55. Катя и Ленчик

Скорым шагом путники миновали неприятный райончик, где деятелям из веронского муниципалитета вздумалось организовать «гробницу Джульетты». Довольно быстро они оказались на той самой оживленной площади, где возвышались величественные стены древнего амфитеатра. Здесь отстаивались туристские автобусы, по всем направлениям следовали группы горластых американцев и невозмутимых японцев, работали кафе под открытым небом – словом, кипела центровая жизнь во всех ее проявлениях.

Лелик, оказавшись на пьяцца Бра, первым делом ринулся к банкомату. Вставив в щель полученную от реставраторши кредитку, он, затаив дыхание, ввел ПИН-код. Автомат невозмутимо подтвердил пароль и запросил, какого рода операцию собирается производить картодержатель.

– Ха! – вскинул победно руку Лелик и тыкнул пальцем в интерактивный экран: «Хочу снять наличные».

«Выберите сумму», – равнодушно предложил банкомат.

«Одна тысяча евро», – заказал Леня и снова весь напрягся: неужели сработает?

«Минуточку…» – высветил плашку агрегат, а потом вдруг со сдержанным шипением принялся выплевывать банкноты.

Леня вытащил их из прорези – и не мог поверить своим глазам. Еще вчера он был гол как сокол, нищ как студент (кем он, в сущности, и являлся) – а теперь у него в руках оказалось целое состояние: десять новеньких зелененьких стоевровых банкнот!

– Аллилуйя! – воскликнул юноша. – Благодарю вас, о великие Будда, Аллах и Иисус, что дали мне этот кэш!

Затем он проворно свернул купюры в трубочку и засунул в свой рюкзачок – только Катя их и видела.

– Да, я богат! – с пафосом произнес Леня. – Теперь я богат! Но вот хотелось бы мне знать: богат – до какой степени?

И он запросил банкомат о состоянии «своего» счета.

Механизм равнодушно сообщил ему, что на счету осталось четыре тысячи евро.

– Негусто, – с ноткой разочарования протянул Леня. – Питоха мог бы и побольше налика подкинуть. А то бегай тут по всей Европе за его суперпрограммой за гроши.

– Наглый ты, Лелик, – констатировала Катя. – На тебя халява сыплется, а ты еще сетуешь, что она нежирная. Лопай, что дают!

– Ладно, – махнул Леня. – Теперь вопрос: где здесь ближайший телефон-автомат?

– А куда ты собрался звонить?

– Как – куда? В Барселону. Следующей клиентке агентства «Замуж невтерпеж». Ее телефончик у меня при себе. – Юноша выразительно похлопал по своей поясной сумке.

– Ты что, собираешься туда ехать?

– Естественно. И прямо сегодня.

– Не слишком ли круто забираешь? Вчера – Венеция, сегодня – Верона, завтра – Барселона… Может, передохнем?

– Знаешь, тетенька, – с исключительной наглостью ответствовал Ленчик, – если ты устала или у тебя, к примеру, матримониальные планы на сегодняшний вечер – ты можешь и остаться. Теперь, с деньгами, я и один справлюсь.

Это была уже не просто наглость, но наглость неприкрытая, и ее Катерина терпеть не собиралась. К тому же и опыт борьбы с наглецами накоплен немалый – работа доцента Калашниковой процентов на двадцать состояла в том, чтобы осаживать нахальных молодых людей и девиц.

– Значит, так, – сказала она исключительно ледяным тоном. – Мои матримониальные планы – как на сегодняшний вечер, так по жизни вообще – никого, кроме меня, не касаются, и обсуждать я их ни с кем не намерена. Это – раз. Два: если ты дальше собираешься путешествовать в одиночку, то для начала я попрошу компенсировать мне все затраты, которые я понесла на твой вывоз в Европу, а также упущенную выгоду от занятий с учениками, от которых я ради тебя отказалась. И три: ты должен немедленно позвонить в Москву маме и спросить у нее, отпускает ли она тебя дальше в одиночное плавание.

Юноша во время этой отповеди мрачнел и сдувался прямо на глазах, а когда Катя закончила, он, натурально, бухнулся перед ней на одно колено – на глазах всей площади, – схватил ее ручку, поцеловал и пробормотал:

– Ну, прости меня, тетечка! Брякнул, не подумавши! Я просто очень хотел, чтобы мы поехали дальше, вот и зарвался… Но я, конечно, хочу, чтобы дальше мы поехали вместе. И побыстрей, лучше прямо сегодня. Не сердись на меня. Ну, прости, пожалуйста! Мир?

Он так умилительно заглядывал ей в глаза, что Катя не выдержала, улыбнулась и, пытаясь оставаться строгой, сказала:

– Мир будет, когда ты поведешь меня в кафе и, раз уж теперь богат, угостишь всем, чего бы я ни захотела.

– Идет! – вскричал юноша и вскочил с колен.

Одной рукой отряхивая коленку, а другой – схватив Катю за плечи, он повлек ее в сторону близлежащего заведения.

В кафе Катя заказала только «кампари» и эспрессо – не разорять же, в самом деле, племянника. К тому же ей (или им обоим?) сегодня еще предстояло свидание с синьором Брасселини, и Катя надеялась, что он, как и вчера в Венеции, поведет ее (их?) куда-нибудь ужинать.

Ленчик одним глотком выпил итальянский эспрессо (крохотный и до чрезвычайности крепкий) и теперь вертелся на стуле, нетерпеливо посматривая по сторонам.

Катя, неторопливо наслаждаясь «кампари», сделала племяннику замечание:

– Раз пригласил девушку в кафе – не вертись, а веди светскую беседу. Развлекай даму.

Вдруг выражение лица Ленчика переменилось. Глаза застыли, корпус подался вперед. На площади он увидел что-то (или кого-то). И пока Катя оглядывалась, что же он там узрел, племянник вскочил, опрокинув плетеный стул, и понесся с криком:

– Юкико! Юкико!

Тетка видела, как он стремительно ввинтился в толпу, сгущавшуюся в устье виа Мадзини, и исчез в ней.