пока что капитан и отвечаю за свои действия. Во-вторых, приказ о Юшкине не отменен. Но поставить его перед лицом коллектива мы обязаны, независимо от того, считается он с нами или нет. Это его дело. Здесь не детский сад — нянчиться с ним. Слишком накладно. Где он, кстати? Или тоже в смене?

— А что ему смена? Он уже почти дома.

— Его ж от работы отстранили.

— Кто там ближе к дверям? — спросил капитан. — Елохин, сходите-ка, будьте добры, за ним в кубрик.

Елохин тотчас вышел. Санька сидел, потупясь, с горячим лицом, боясь поднять глаза на капитана. Как он мог усомниться в его принципиальности? Сейчас он чувствовал себя так, будто сунул человеку руку в карман и вытащил на свет божий ворованный рубль, который сам же и подложил, будь оно все проклято. В эту минуту он ненавидел себя — не простит ему капитан и будет прав. Нет, не последствий для себя боялся, думал лишь о том, как воспримет капитан сомнение в его честности. И ведь оправдаться нельзя, слов не найдешь, и это было самое ужасное — потерять себя в глазах капитана. То просил за Юшкина, либеральничал, тряпка, то запел по-иному, поддавшись минуте, мать твою так… И не виноват вроде бы: сказал, что думал, а вот как обернулось — стыдно человеку в глаза смотреть.

Но все же тайком поймал взгляд капитана и ничего в нем не прочел, кроме раздумья, обращенного ко всем сидящим. А Елохина все не было. И капитан, не желая, видимо, терять время, обратился к матросам с предложением: записать в соцобязательство поддержку почина Ксендзова — ответственность каждого за порядок на судне, стармеху составить график профилактики, к утру представить свои соображения на бумаге. И еще раз все обсудить сообща.

Слова его были встречены одобрением. И Санька с каким-то смешанным чувством горечи и удовлетворения подумал, что по пути домой многое будет сделано и сменщик примет судно как картинку. А вот примет ли его снова капитан и когда — это еще вопрос.

— Еще хочу напомнить, — сказал капитан, точно отвечая на его мысли, — соцобязательство — это честное слово моряка. Попробуем добиться материального поощрения для передовиков. Делить нам нечего — государство одно, докажем, что мы его верные сыновья.

В зале гулко, враз, раздались аплодисменты, и это было, пожалуй, самое важное — искренняя, единодушная поддержка. Санька тоже хлопал, до боли в ладонях, скажи ему сейчас — кинься за борт ради общего дела, ни минуты бы не раздумывал, такая чистая радость полыхала в груди. Вдруг все затихло — в дверях выросла громоздкая фигура Елохина. Был он угрюмей обычного, смотрел исподлобья, словно поверх очков, крупными, как каштаны, очами:

— Ну что там? — спросил Никитич.

— В лежку, — односложно баснул рыбмастер. — Сам себе прощальную устроил.

— Ты хоть ему объяснил? — пробормотал Никитич, словно все еще не веря. — Судьба его решается, сам же он меня просил, а теперь…

— А теперь послал.

— К-куда послал?

— В нецензурное место. Всех… Что ты меня, Никитич, пытаешь. Если неясно, обратись к капитану, он тебе расшифрует.

Елохин сел. Кто-то фыркнул, смех потонул в тяжелой, сгустившейся тишине. Казалось, брошенная невидимым Юшкиным фраза обрела свой обидный смысл в набитой людьми комнате, и теперь каждый принял ее на свой счет.

— Ну что ж, — сказал капитан, искоса глянув на понурого представителя. — Послал, значит, пойдем. Стройными рядами. — И неслышно опустил кулак на гладь стола. — Так тому и быть.

Гость оставался на судне до вечера, и у них с Иваном Иванычем, как сообщил Венька, забегавший к капитану с телеграммой, был «большой бенц», то есть крупный разговор: о чем-то спорили, вернее, говорил представитель, а капитан молчал, потом сказал: «Все, кончим эту возню». Последнюю фразу и уловил Венька. А телеграмма приказывала — сдать груз, обратный рейс через двое суток.

Гость отвалил от борта уже в полной темноте, прихватив с собой второго механика. А судно взяло курс на запад и еще все двое суток, меняя по пути к базе курсы, бороздило неспокойное море, стараясь заполнить резервную бочкотару на палубе. Но, как сказал Дядюха, всякому овощу свое время, погода портилась, сезон был на исходе, и то, что взяли за два заброса, лишь немного наверстало нехватку в плане. Настроение у всех было пасмурное, но Санька не слышал ни единого слова упрека в капитанский адрес. На палубе и в машине работали четко, приводя судно в порядок, красили, чистили, драили, а в машине стали работать с новым графиком ремонта, и Сазонкин каждое утро поднимался в рубку и обо всем докладывал до мелочей. Он опять обрел прежний степенный вид, лишь глаза его под круглыми бровками глядели жестко и блокнот, исписанный цифрами, уже не трепетал в руке.

— За время дрейфа разобрали насос, сменили сальники. Но должен сказать, при таком графике нужны запчасти.

— Постараемся. В новом рейсе будут.

— Квалификация низкая.

— И об этом подумаем.

Говорил капитан спокойно, был, как всегда, бодр, подтянут, разве что стал еще молчаливей, и у рта залегли две резкие складки. Отношение к Саньке нисколько не изменилось, тот стоял на руле, выполнял команды, дело есть дело. По-прежнему шла в свободный час штурманская учеба троих добровольцев, и Санька, чтобы лишний раз не тревожить капитана вопросами, выкручивал себе мозги, стараясь в иных случаях до всего дойти самостоятельно, а уж если не клеилось с расчетами, просил Веньку или Дядюху помочь.

В одну из таких минут поймал на себе усмешливый взгляд капитана, но так и не мог понять, что в нем — понимание или укор. Наверное, все же догадывался Иван Иваныч, что с ним творилось на собрании, а может, и не совсем. И однажды, устав от официальности в отношениях и всяких догадок, задержался и напрямик спросил капитана:

— Иван Иваныч, я виноват?

Тот внимательно глянул на Саньку и не сразу ответил:

— Совсем ты еще мальчишка.

— Мальчишкой жить легче?

— Не знаю, не пробовал. — Он полистал штурманский дневник. — С пяти лет взрослый, сначала пастушил, на школу зарабатывал, потом война… Море.

— Море… — запнувшись, Санька все же спросил о том, что мутило душу: — А если не дадут судна?

— Ну и что? — капитан беззвучно засмеялся. — Как сказал поэт: «И в счастье и в горе остается лишь море…»

От этих слов, прозвучавших как безобидный упрек, стало горячо щекам. Вдруг вспомнил ультиматум Тани Ивановой. И подумалось невесело: море-то не уйдет, а жена — наверняка. А может, оно и лучше, если кто-то с недобрым умыслом отыграется на прогоревшем капитане — сиди себе спокойненько в конторе от и до, по вечерам кино и сытый