– Что, за рулём?

– А как?.. Канешна.

Из дому вышел, сразу – за ворота. Захлопнул их. В машину сел, ключ повернул – завелся двигатель – работает. Пока не тронул с места, в зеркало смотрю.

Мама в окне. Рукой ей помахал. Грозит мне пальцем.

От солнца прячась за щиток, поехал.

Еду.

Погожий полдень, золотой.

Стоит, вижу, каряя кобыла возле белой стены бывшей церкви. Я посигналил – поздоровался.

Не до меня ей – разомлела, купаясь в солнечных лучах, – лоснится. Живётся, значит, хорошо ей.

Ладно.

Миновав две пустых улицы – когда-то Нагорную и Подгорную – с давно заброшенными и завалившимися домами, а кое-где и с пепелищами от них только, остановился напротив избы, в которой ютилось когда-то многочисленное и вороватое семейство Закржевских, в девяностых годах разлетевшееся бесследно – кто по тюрьмам, кто в поисках шальных денег – по всему бывшему Советскому Союзу, а теперь, приехав с Севера, обжилась Грудинина Наталья.

Изба старая, покосившаяся, под прогнившим и замшелым от времени пихтовым желобником, без палисадника, но зато с окнами, пусть и небольшими, но празднично и радостно взирающими на мир ярко-зелёными резными наличниками и чисто вымытыми стёклами.

Разыскал хозяйку, но не сразу. Не в избе и не в ограде. В огороде. В красной вязаной кофте, в чёрных сатиновых шароварах, в тюлевой сетке от мошки, в белых, испачканных в земле, матерчатых перчатках и развёрнутых болотных сапогах, стоя на коленях, маленькой деревянной лопаткой, которая здесь называется копачом, на обед себе картошку добывает.

– Бог в помощь, – говорю.

– Спасибо, – отвечает.

– Гнилая попадается? – спрашиваю.

– Да попадается, холера, – перестав копать, но не поднимаясь, с больными-то ногами, отвечает Наталья. – Да и полно – вон на ведро, отбросила, четыре штуки. Больше всё эта-то… андрета. А, скоро, – говорит, – Ваня, всё выведется. И картошка, и пчёлы… К этому. Сам человек себя и всё вокруг погубит. Так изгаляться над природой… Бог не потерпит.

Ну, мол, не знаю, может быть, и так.

– А не иначе. Всё написано. Читайте Слово. Попросил после: если я не успею вдруг домой вернуться вовремя, а она, Наталья, чем-то не будет сильно занята, дойти вечером до нас и помочь маме управиться с коровой, дойник хотя бы донести, но то, что я за этим обращался к ней, к Наталье, ни в коем случае не выдавать.

Наталья согласилась, долго не раздумывая, сказав, что и сама хотела навестить сегодня тётку Василису, по делу, мол, не просто так. Пообещала, что не выдаст.

«Ну, вот, и мне спокойней будет, – думаю. – Заботой меньше».

Попрощался.

По бывшему, уютному когда-то, заулку, где от домов и признаков уже не осталось, если упустить из виду занявшую их место бузину, любительницу запустений, выгоняя из густых и пряных зарослей конёвника и конопли, сжавших с двух сторон накатанную кем-то тут дорогу, стайки мелких серых птичек, глянув налево и направо, вырулил на тракт.

Поехал в сторону Ялани.

То там, то здесь средь ельника уже краснеют ярко – полыхают. Язвы. Полно нынче рябины – ягоды – ветви под гроздьями пригнулись. К лютой зиме. Примета есть такая. А может – к снежной. Точно и не помню.

Подумать страшно. Она, зима – всё равно, морозная или снежная, чаще морозная и снежная, одно другому не мешает – здесь год, как мама говорит. Немного меньше. Люди в тоске её переживают.

Всё мне знакомо здесь, изучено. Лес и проселок. Спуски, подъёмы, повороты, просеки. Люблю эти места. Затосковав по ним в городе, прогуливаюсь по памяти – перед глазами вспыхивают, словно на экране; в мыслях здесь быстро проскочу, нигде не сбившись, – побываю. С пятого класса все мы, сретенские ребятишки, учились в Ялани. Жили в яланском интернате. В воскресенье вечером увозил нас школьный автобус из дому, а в следующую субботу после занятий привозил обратно в Сретенск. И когда Кемь весной, вскрывшись, переливала в некоторых местах тракт, где машинам и автобусу было не пробраться, переплавившись через залитые водой участки в лодке или на плоту, ходили мы здесь, пьянея от майского воздуха, пешком, а когда спадала вода, ездили на велосипедах и на мотоциклах, у кого они имелись. Потом среднюю школу в Ялани закрыли и перевели всех, девятиклассников и десятиклассников, в Полоусно. Там нам не нравилось, в Ялани было лучше. Но нас спросить и не подумали. И Полоусно – то уже на ладан дышит. Хиреть оно стало сразу, как только упразднили в нём колхоз, и люди из него тут же, кто куда мог, начали убегать. Самой большой в округе, в Елисейском уезде, а потом и в райо не, была Ялань, село когда-то волостное. И в ней теперь осталось мало жителей, почти одни лишь старики. Живы они – жива будет Ялань. Прогноз безрадостный. Закончилась многовековая эпоха земледельцев. Хочу я этого или не хочу, от меня это не зависит, но быть свидетелем приходится. Грядёт цивилизация кочевников нового типа. Крестьяне – «тяжёлые, страшные люди», по мнению Максима Горького, «активного участника революционного движения» и «основателя литературы социалистического реализма», страстно желавшего скорейшего вымирания этих страшных для него людей, – мирно сидевшие на земле, понимавшие и обрабатывавшие её, исчезнут. Придут на смену им подвижные номады с вытравленной или выветрившейся душой, с вмонтированными в голову мини-компьютером и навигатором, в печень – справочником по рентабельности, а в сердце – кодексом передового потребителя, или вообще какие-нибудь вахтовики-киборги, отгороженные от природы полным её неприятием. Которые на одном месте, не привязываясь к нему, задерживаться долго не будут. И которые станут вспоминать – в своих исследовательских, например, трудах – о живших здесь когда-то земледельцах с презрением и отвращением. Черпая о них, о земледельцах, ложную информацию из Всемирной паутины – как об отсталых, примитивных недочеловеках, крепко зависевших от неба (Бога и погоды-непогоды) и от земли (от её скудости или плодородия).

Пока рисовалась в воображении такая мрачная для меня, но утешительная для основателя социалистического реализма картина, и Ялань – пока ещё в действительности, слава Богу, – передо мной предстала живописно за ожидаемо и привычно расступившимся, ещё не выпиленным и не вывезенным в Китай, ельником.

Путь тут от Сретенска обычно занимает четверть часа, если поторопиться – минут десять. Я тихо ехал, не спеша.

Ни к кому из моих старых знакомых, а тут из них немногие ещё остались, не заезжая, подкатил сразу к родительскому дому Володи Нестерова. Двигатель заглушил. Дверь не открыл ещё, и вижу: